ЗВЕЗДОПАД ОТМЕНЯЕСЯ!

 “Ты думаешь, ты жил? Ты просто плохо спал. И, наконец, проснулся”.                                                           Валентин Гафт.     

      Я выбираю этот миг уходящего года. Усиливая своими размышлениями его трансцендентную сущность. Которой завершается временная протяженность прошедших дней високосного Донецкого безвременья. Не утруждаю себя подсчётами именно тех, которые, по тем или иным причинам, показались наполненными подобием спокойствия. Но знаю, в долгой череде более, чем трёхсотенного временнОго прошедшего ежедневья года 2020-ого – думалось об очень многом. Хотя, в монотонной сосредоточенности многообразия смыслового наваждения волновало главное: Донецк – город моей теперешней боли. Терпеливо переживаемой. Чередующейся с душевными безмолвиями желанного затишья. Им, предательски подлым, начинается всякая усталость. Но не всякая бывает благотворной и успокаивающей. Потому что, несмотря на обжигающую напряжённость многолетнего братоубийственного безумия, истерически терзающего исступлённым памятством всё живое на земном протяжении чётко выверенной географической условности – о Донбассе речь — не достигает она пика долгожданной и восторженно бредовой кульминации. И ничего не происходит. Ничего, существенно важного. На слух и на ощупь осязаемого перезревшей, безжалостно деформированной в годах всяческого разрушения чувственностью. Могущей однажды, да никак не получается!, разродиться выстраданным облегчением в этой фальшивой, орущей, сутками напролёт, невежественным пустобрехом исторической мути.

        Не случится. Даже тогда, когда, в унылости навязанной извне блокадной рутины наступают лёгкие и кратковременные просветы солнечного осветления. Они — характерны округло выпуклым скоплением чистоты, неприкасаемо девственной. Они — незабываемо заметны своей дрожащей зеркальной прозрачностью. Спонтанной хрупкостью — неуловимо манящей к себе. Они, лучи яркого Вселенского света – не есть предмет человеческого обладания. Они – вечный и мерцающий огнями сладкого соблазна ничейный фетиш, плавно и изящно плывущий фантомом недавней были в пространстве.  Красиво касается он, иногда, невидимых глазу бесконечных параллелей Земного мира. Если сознательно и пристально-внимательно смотреть только в глубину манящего к себе фантасмагорического искушения. И медленно, без стыдливости погружаться в него. Хладнокровно и презренно игнорируя навязчиво декоративную, дешёвую навязчивость происходящего вокруг. Её – излишне много. Когда, невмоготу!, дышится надрывно, с трудом. Когда всё вокруг – долгий и истлевающий, медленно разлагающийся то ли утопический, то ли омерзительно непоправимый упадок греховной цивилизации. На долгую бесконечность неведения устоявшийся в обречённой прокажённости заживо отверженных. Всех. Ещё не догадывающихся об этом. Но, не так ли?,  своим позорным загниванием уже натолкмаченной: у всякого безобразия есть своё приличие.

     И в этом мире, где иллюзии – всегда окристаллизованная желанность, как разновидность из разнообразия предательства, нетрудно сбиться с пути. Могущего привести к познанию очевидно запретного. А могущего и затемнить, постепенно и окончательно уничтожая, доступность к свету спокойного и многоцветного озарения.             

  Не знаю, так ли это должно быть. Но, уверена, и даже так быть может.

                                                                                  …

  — Это было в начале 2000-х годов. Я много тогда передвигался. Много ездил. Страна была в очень сложном положении. Приехали в какой-то дальний регион. Была осень, дело к ночи. Слякоть. Грязь, я перебирался по этой слякоти к машине. И вдруг появилась женщина. Пожилого возраста. И упала передо мной на колени. И дала мне записку. Я сказал, что обязательно её посмотрю. Забрал. Отдал помощникам. И её потеряли. – Мимика безнадёжного исхода – на лице говорящего. – Никогда этого не забуду… — Открытая ладонь поднятой, на уровне лица, руки, медленно рассекающая воздух. – Мне и сейчас за это стыдно… Я догадываюсь… Что там было… Таких просьб о помощи всегда много. Всё, что доходит до меня, в руки попадает, я всё стараюсь отработать по полной. Хотя есть и трудно разрешимые проблемы. Но дело – не в этом. Дело в том, что записку потеряли.  

   Из всего этого запомнилось, какими простыми односложно-естественными предложениями выстроилась совсем не простая, по своему значению мысль: людям, ответственным, по долгу службы, доверили большой, скрытый в листке бумаги человеческий секрет. Переданный из рук маленькой безызвестной женщины. Унесённый в чужие руки потоком не раз осмысленной надежды, что будет письменное обращение небезразлично человеку. Которому хотелось бы доверять.

    Иначе, зачем падать перед ним на колени?

    Жизнь — интереснее вымысла. Она не подчиняется законам упорядоченного лицедейства. Много в ней неожиданностей. Поражающих уместной последовательностью происходящего. Даже тогда, когда непредсказуемая неожиданность может менять ход намеченного действа. Определённо, непривычное слуху признание президента России, Владимира Путина, об опечалившем его и очень ему запомнившемся случае, в одном из дальних регионов России, отражает тему современного общения между людьми. Вежливо открытых и иронично подозрительных. Серьёзно и всецело озабоченных происходящими в мире несправедливостями и безучастно вяло реагирующими на вести об очередной стихийной трагичности. Трудно сказать, на сколько больше её вокруг, в сравнении с новостями о благополучном спокойствии. Но то, что наблюдается значительный прогресс в стабильности цитируемых откровений – это факт. Из морально устойчивой категории непридуманных истин.

   Как и той, что подобный случай происходил и в моей жизни. Когда, обуреваемая  пронзительной совестливостью, без цитат об определении этого ментального, для некоторых, коварства, пыталась донести до местного руководящего хребта, о нескольких десятков голов,  мысль о том, что человека отличает от животного разумность. В моём случае я подкрепляла это тяжкое подвижничество предложением передать родным и близким погибших на Донбассе журналистов, не только Российских, свою книгу. Самостоятельно мною изданную. Книгу — о первых месяцах кровавого Донецкого противостояния, братоубийственно бурно проходившего. И присутствовавшего в ежедневных новостях того времени в репортажах журналистов из горячих точек полыхающего огнём безумия Донбасского региона. И, среди всего прочего, довелось передать записку, со своими координатами, особе, горячо и надёжно приближённой, буквально прикованной кандалами страстной добровольной подневольности к тогдашнему мозговому центру местной самообороны.

   Подробности общения: состоялось оно у машины, в которую лихо запрыгнула борчиха за права новопригнобленных. Еще резвее та машина, затемнённая Донецкой осенней слякотью, брезгливо улизнула восвояси, с глаз долой. И — навсегда.    

  Думаю, не испытывает та особь, с головой погрузившаяся в порочную топь своего хорошо и приятно прочувствованного превосходства над местным же, доверчивым и наивным плебейством, приступы памятства. Убедилась в этом при встрече, которая у меня с ней вскоре неожиданно, Господь сподобил этому свершиться, состоялась, после месяцев безответа. Между тем, без тени сожаления в бесцветных стеклянных глазах сообщила она мне: потеряла я записку. Вашу. На её лице – застывшая, по всем углам абсолютного лицевого презрения, бескровная маска жеманной комедиантки, изрядно поднаторевшей в своём, непонятно, чем характеризующемся, деле. Ни тени прочувствованных сожалений, или предполагаемой, в таких обстоятельствах, неловкости, в глазах, давным тому давно облегчившихся от никчемной обузы достопочтенного благочестия. Но оглушительно, я так ощутила, вызывающе громко встряхнулись в воздухе минуты взаимной напряжённой тишины. Ради секунд моего горького осознания: бесчестное и отвратительное притворство, подмешанное, как часть крысиной отравы к словосочетанию “по долгу службы”, выхолащивает безмолвную совесть. Чем же ей подпитываться, если пришло и утвердилось в человеческой среде время пышного цветения юродствующей чванливой порочности. Архангел Гавриил не раз об этом, чрезмерно тревожась, протрубил в свой рог назидания, пролетая над грешной Земной.

 Да кто его услышал? А, если и услышал, то насторожился… Хотя бы на время.

   Лукавая кураторша, в деле опеки над смиренно-покорно отверженными, которыми кишит сегодня земля Донбасская, держаться бы, всем, от Вас подальше. Да и стоит ли обращаться к Вам по имени Вашему? Если отвратительно дурно вспоминается оно. Да и вообще никак не вспоминается. Усилием отвращения к показной и опороченной добродетели, над которой можно беспечно поглумиться, забыла я его. Как неприятную и грязную обузу для моей памяти. Удерживающую, и по сей день, в своих тёплых родниках печальные подробности леденящего душу семилетнего блокадного Донецкого бытия. Со всеми его красноречивыми символами, возникающими по разнарядке, из рекомендуемой, для отчётности, буднично-военной бухгалтерии. Паразитирующей на несчастьях безымянных соплеменников, обречёнными быть никем и ничем. Именно – так. Война же и сегодня ненасытно-кроваво терзает измочаленные обстрелами окраины. Терзает и всё дальше отделяет их безрадостное нищее убожество от угнездившейся в центре Донецка зачумлённой, никак не облегчающей окраинные страдания праздничности.  

   Началась позорная ликующая беспечность тогда, как только стало ясно: заграница нам поможет! Заметно крепчающий диссонанс в стройном общем хоре буйного заздравия – стенания о страждущих. И погибших. И означает это то, что следование коду абсолютно обязательной морали поминовения павших, в военных обстоятельствах, перестал быть строго неизменным.  Амбиции, на право стать первыми придворными борзописцами, в условиях обновлённых идеологических принципов, прощают известные нечистоплотные приёмчики по затиранию, проворными и беспредельно обнаглевшими авторитетами-самовыдвиженцами, обыкновенной нерасторопности. Свойственной, по-прежнему, неотвратимо устаревающей провинциальной нравственности. В которой запросто обесцениваются прошлое, настоящее. И этим, куда уж проще, предаётся, заодно, и будущее.

   Но…, такой ли провинциальной есть такая нравственность, если намедни из Москвы в Белград отправилась лампада с частицей Вечного огня с могилы Неизвестного солдата.      

Её зажгли во время торжественной церемонии в Москве. При освобождении Югославии в октябре 1944 погибли около восьми тысяч советских солдат и офицеров. Из них в боях за Белград смертью храбрых пали свыше 4 тысяч бойцов Красной армии.

«Освободительная миссия Красной армии стала спасением сербской нации. Я уверен в том, что сохранение памяти о подвиге советского солдата и союзников, сербских патриотов, антифашистов — это нравственный долг двух наших народов, двух наших стран», — заявил председатель Российского исторического общества, директор Службы внешней разведки РФ Сергей Нарышкин.

  Широко и повсеместно утверждаются в современном мире концепции развлекательного времяпрепровождения. И, как видится, штурмом приумноженного отрешения от былых ценностей бьёт она по мозгам обывателей. Которых очень трудно объединить единым порывом общего единомыслия. Чтобы обратить разноликую толпу, галдящую о жажде зрелищ и хлеба, в народ. Жаждущим, не по разнорядке, а по велению совести хранить свою память.

  Не станет она достоянием нации, когда у входа в хранилище ценных рукописных фолиантов мельтешат случайные и забывчивые крысы-временщики. Презирающие милосердие. Которому и вовсе никогда не были обучены. А прониклись они его скудными азами нахрапом, по случаю. Которой, порывом ветра странных перемен, выхватил их из их жалких жилищ. Подхватил и водворил, как вымпел современного позора, на древке странно чумного времени. 

  В котором, чтобы сказать слова покаяния и благодарности родственникам погибших в 2014 году, здесь, на Донбассе журналистов, надо, уже – семь лет!, надрывными словами взывать к общеуставной совести: память о подвиге человека не может быть выборочной. Тем, кто своими бездейственными деяниями делает её такой – отнюдь не уважение. Его надо заслуживать поступками непримиримой к непристойностям нравственной чистоты. Особенно – во времена окаянного надлома былой сплочённости. Которая, что и может существовать, так только в атмосфере обыкновенной и аморальной подлости. 

  Пусть называется такое прямодушие – дерзостью.

  Но, оказалось, вызрела она уже  бескомпромиссностью, в словопрениях о правилах общественного приличия. Без этого не может быть искренности в откровениях. На предмет того, что отличает людей от животных.

                                                                 С уважением, Людмила Марава. ДОНЕЦК!!!