ДОНЧАНКИ ИЗ БЛОКАДНОГО ВРЕМЕНИ.
Вдохновенье – чрезмерный, сплошной
Вдох мгновенья душою немой,
Не спасёт её выдох иной,
Кроме слова, что сказано мной.
Белла Ахмадуллина.
Каскад празднично сияющего света стремительно бойко струился по фасаду здания. Издалека карамельно-кремовая непрерывность такого светового движения, от плохо различимой в туманных сумерках декабря крыши здания и до самой земли, живо воспринималась как весёлая, но всё же механически примитивная мелодия невидимой шарманки. Которая громко, зазывно-неистово будоражила окружающую свинцово-серую воздушную реальность города не потоком звуковых, математически точно рассчитанных механических напевов, а ослепительно игривыми брызгами мелко-судорожно дрожавшего света. Он исходил от электрических лампочек. Истончённые ажурным инеем продрогли они на слабо морозном воздухе.
Лампочки, крошечные комочки предпраздничного ликования, вблизи увиделось, изобильно искрились-дурачились истошно заразительным, показно легкомысленным весельем. А своечасно спустившиеся с декабрьских небес ранние сумерки, почему-то ощутила плечами, тут же начали наполняться быстро густевшей темнотой. Ещё несколько шагов мимо удальски, вызывающе нарядно разукрашенной фасадной стены здания, достаточно известного в Донецке, – и плотная завеса отяжелённого темнотой воздуха вплотную окружила многолетне выносливую, в несколько этажей, городскую постройку. Окружила да не сразила своей контрастной яркому свету чернотой. Удачно схоронилось здание от расстрельных блокадных напастей в беззвучном свечении умело кем-то организованной дорогой сытой радостности.
Но привычно тревожная, повторяющаяся изо дня в день, и по сей день, фатальная цепкость рано наступившего вечера не позволила поверить в добрую беззаботность быстро приближавшихся к городу Новогодних праздников. По-прежнему, он нервно вздрагивал в басовом грохоте совсем близко разрывавшихся снарядов. По-прежнему, мало кто обращал на это внимание. Но, совсем по-новому, подумалось: а кому же это теперь надо, если на улице, и не только на этой именно улице, – быстро проносившиеся по проезжей части дороги машины. А на пешеходном тротуаре – пустота.
Неспешно отдаляясь от здания, почему-то часто оглядывалась на то странно впечатлившее меня “веселье”. Думаю, так во мне проявилось малоприятное и неожиданное волнение – мурашки-фриссон по всему телу. И ещё потому, что с каждым, медленно, но уверенно пройденным шагом приближалась к пониманию: ну и как же это надо теперь связать воедино – кровавую жертвенность ежесуточных обстрелов всего города и чьё-то крамольно вызывающее желание веселиться в строгих обстоятельствах резко обострившегося фатального противостояния сторон Донбасского конфликта. Как будто ничего значительного, трагически печального вокруг и не происходит. Как будто можно и не замечать, с каким звериным, в разы ускоренным остервенением утрамбовывается, плотно и на десятилетия вперёд, разорвавшимися и случайно не разорвавшимся снарядами донецкая земля.
Их глухое послесловие, липко-проклято заметное повсеместно бедственным кровотечением из не заживающих на плоскости города ран, кажется вечным стоном горести. Быть может, утихомирится она однажды в тайно путанных лабиринтах растянувшейся на многие года трагедии. Но сейчас особенно зловеще протяжно терзается она у реки Кальмиус. Река, истинно родовая пуповина многоликой городской сущности, тянет-притягивает к себе, мощно поглощает в себя все, без разбора, окрестные шумы. Потом она одним жёстким порывом глушит их в бездонном водном круговороте бессловесной нейтральности, окончательно топит их в пучине люто свирепствующей вокруг вражды. Река Кальмиус – сегодняшний спасительный талисман Донецка. Города, то ли изуверски жестоко наказанного за что-то своей судьбой, то ли сложно и отчаянно упорно пытающегося всеми возможными силами преодолеть насквозь сковавший его фатум предначертанной ему свыше обреченности – пережить, выстоять, возродиться.
В последнее время с такими мыслями всегда ступаю на мост, соединяющий проходом-проездом по нему две основные части города. Бетонно широкоскулые, старенькие опоры моста, когда-то на долго желаемую пользу напитанные былым патриотическим оптимизмом дончан — во времени сталинского послевоенного строительного бума, в середине шестидесятых годов прошлого столетия, сегодня прочно опутаны под водой, как безразмерными лианами в непроходимых джунглях, многолетним плетением водорослевых цепей. Непролазно дико загрязнили они природные глубины Кальмиусской родниковой воды. А мост, беспризорное детище ещё не совсем забытого мироощущения достоинства сильных и бесстрашных людей, своей позорной саморазрушающейся дряхлостью уже давно стал наглядной очевидностью происходящей в Донецке бытовой безнадёги.
Ловко маневрируя у перил моста между мостовыми ограждениями, в виде деревянных строительных перпендикуляров с туго натянутой между ними бело-красной полиэтиленовой лентой – который год всё никак не начнётся генеральная починка этого старчески опасно одряхлевшего моста-бедолаги! — приближаюсь к той половине города, где и прописан в паспорте Донецка его знаменитый центр – погрязший во мху праздности ковчег вызывающей беспечности. Сегодня этот городской район основательно выдвинулся из своей некогда привилегированной позиции статиста-наблюдателя происходящих в Донецке событий. И придвинулся центр к городским окраинам, вернее, обдуманно-понятливо, одновременно — добровольно-принудительно, сроднился с ними в разы повышенной степенью опасности проживания в этом районе города. Немигающий красный свет ежесекундно ожидаемого обстрела города, в нескончаемой многодневности приевшейся своим трагическим постоянством блокадности, теперь в Донецке превалирует. Всем горожанам, повсеместно — такого света поровну. Теперь – всем его хватает.
Но было же, как же стыдливо помнится! предыдущие восемь лет центровые жители никак не испытывали на себе гнобину смертельной реальности оказаться под нешуточными обстрелами. Поразительно усидчиво и, главное, привычно лениво пребывая в своём мирном житейском благополучии, вроде смердящего презренным смрадом болота, они, не замечая того, заживо, по устойчиво сформированному мнению обитателей протяжённо-отдалённых донецких соловков, разлагались молчаливой невозмутимостью в восприятии мрачно окружавших их событий. Тихо тлели разумом в своём закутке пакостного лукавства и феерической фантасмагории. Как когда-то, пережили и такое, цинично нахально нарёк донецкую беспокойно противоречивую быль один ушлый ваятель “проницательного” видения нынешней современности в поэтапно-медленно погружающимся в коллапс блокадном Донецке. Вместе с его грядущей будущностью.
Нарёк. И тут же “сделал отсюда ноги”.
Умотал. Разочаровался – в оправдание промямлил. Наигрался – про себя добавил.
Буйно, по-сумасшедшему — бессовестно, вызывающе шиковал центр города беззаботной жизнью в те странно проживаемые изощрённо скользким двоемыслием годы. Услада глаз и слуха — в театрах, ладно организованные массовки-развлекалки – в цветущих наглядно чистоплотным спокойствием парках – эта привычка давней опрятности сегодня на грани затухания. В дорогих ресторанах-кабаках, насквозь прошпикованных вонючим, много раз пользованным жиром — парадные обеды-ужины, под свист взлетавших к потолкам из бутылок с шампанским пробок. Запуски в небо разноцветных огней сработавших фейерверков – по всем возможным праздникам, и без праздников. И, так себе, хохочущая трескотня хлопушек, для поддержания вожделенного веселья!
А окраины Донецка, с первого дня конфликта – под обстрелами.
Угарно-живо, одним словом, неустанно! восемь лет к ряду! тусовал чётко обнажившийся анклав ограниченного блаженства в дурманной беспечности, доступной избранным счастливцам и счастливицам, как это и всегда водится. Рекламы кальянов – на городских билбордах, запах заморского адового безбожия – в каждом центральном кафе. Странно было окунаться в сладко ядовитый шлейф привозной эйфории, трудно, как оказалось, преодолеваемой слабаками. Нет у таких стержня исконно-извечного самоуважения противостоять омерзительному предательству чего-то своего, истинно родного, отчего не морозится в теле горячая кровь, ценою в гордое достоинство сильных духом. И отчего, по стойким ощущениям внутреннего настроя – не уподобляться же убожеству добровольного равнодушия, ещё больше восполняется жизненными силами душа, как только запах продажного, хорошо востребованного в Донецке кальянного отступничества остаётся позади.
Что означает: сподобилось пройти мимо злачности. Не оглядываясь.
Но, идя по мосту, внимательно гляжу по сторонам. Обстрел города, кажется – где-то совсем рядом, не только продолжается. Он исступлённо усиливается. У воды звуковая резкость высвободившегося из металлической оболочки снарядов, раскалённых огненным запалом пороха, многократно обостряется. Иногда – несколько, очень много взрывов подряд. Звериным эхом раскрепощённого насилия зло больно ранит город. И всё чаще – смертельно. Плохие мысли и скопом накатившие к берегам реки звуки канонадных залпов жадно поглощает вода Кальмиуса. Она же, тихой настороженностью своего безмолвного участия в происходящем в городе – выжидающе, по обеим от моста сторон, постепенно, в это время года, хрупко леденеет. Совсем скоро, уже – к утру, все городские звуки, перемешавшись с холодным дыханием малоподвижного города просто кубарем раскатятся, туда или сюда, близко-далеко, по хрустально прозрачной поверхности первого в этом году Кальмиусского льда.
Размышляю, но стараюсь идти быстрее. Мягко-молочным светом горят на мосту стилизованные под старину фонари. На многих – разбитые стекольные пластины в плафонах. Но высокие металлические остовы, держатели фонарного света, стойко удерживаются, через каждые несколько метров пробелов, в не поддающейся хаосу прямолинейности.
А самой — не споткнуться бы, не упасть. Глубокие щербины асфальтовых пробоин моста коварны своей недоброжелательной неожиданностью. Однако надо спешить. Сегодня – мой водный день. Дома дел – невпроворот. И об этом – обобщенно доходчиво. И в пределах графика подачи технической воды в многоэтажные дома города. Год, как горячая вода в кранах домов вообще отсутствует. Газовые колонки срабатывают от случая к случаю, в зависимости от давления воды. А холодная вода – раз в три дня — стабильно радует по означенным в графике районам. В каком именно районе будет сегодня вода — узнаётся по эсэмэсскам, что заведомо рассылаются городским водным департаментом на телефон каждого жителя. “Касаемо графика подачи воды” — дословно, можно узнать по предлагаемому телефону.
Очень интересно рассматривать на дисплее телефона перечень городских районов. Невольно по ним, “касаемо водного графика”, составилась в сознании историческая карта Донецка: районы – Ленинский, Ворошиловский, Будённовский, Калининский, Киевский, Петровский, Заперевальная, Магистральный, микрорайон Широкий, квартал 288, Боссе, посёлок Полежакова. Азотный, Октябрьский, Застанционный, посёлок шахты Октябрьская, Лидиевка, Солнечный, Голубой, Индустриальный…
Перечень – далеко не полный. Но по таким, революционно монолитным названиям районов, по их не изменённым почему-то, в духе нового, развязно-грабительского перестроечного Донбасского времени, я по-новому увидела мой город. Вспомнила, как тяжко буксовал он в годы бурно начинавшегося по всей стране экономического застоя, как больно обрастал он на каждом метре своей легендарной живучести липомами лжи. Как быстро углублялась пропасть между посланием предков Донецку будущего – не менее легендарные названия городских районов! и несметным, преступно раздутым дрожжами отстрельного беспредела, богатством новых угольных “джентльменов”, кроваво-тяжко отвоёванным у конкурентов, таких же обыкновенно беспринципных провинциальных барыг.
Вот и получается, водный коллапс Донбасса, как это ни странно, начался не в феврале 2022 года. Он безжалостно иссушает этот регион безводностью уже десятилетия подряд. Только не принято было тогда говорить вслух о перебоях с водой в городах, вплотную, без видимых границ административного деления местности, подступивших к Донецку. Там вода, вопящий злотворением признак разбазаренной на Донбассе за зря человеческой цивилизации, уже давно подавалась в дома по пару часов в сутки. Там давно, десятилетия назад, люди привыкли к её постоянному отсутствию, безропотно смирившись с положением отверженных. Те, не так уж и очень отдалённые от Донецка жилые районы давно испытывают на себе все тяготы депрессивного бытия: повальная безработица, жестокий дерибан шахт и заводов, с последующим их закрытием. Десятки километров разрушенной, нашпигованной тонно-тяжёлым металлом промышленной зоны. Километры ужасающего упадка жизни, пинки в спины более не нужных, истаскавшихся на многочасовых шахтных сменах рабочих.
Именно так. Донбасс – регион тяжёлого физического труда, прежде всего. И только потом – страна скученного проживания миллионов. Это – тот самый край, теплынная окраина полыньего степного дурмана, в которой усилием многих удалось на какие-то годы создать прочные предпосылки добропорядочной и сытой жизни. Для всех без исключения. И это – оглушительно звенящий подземными богатствами предел, где вызывающая ужас звериная жадность единиц, плебейская тяга неистребимой холопской поросли к фантастическому обогащению – поставила целый регион на колени, низвела людей до положения их возможной и успешной поголовной утилизации.
…Онемевшие от безысходности прообразы Донбасского героизма… При въезде на мост, в виде густо окрашенных в чёрный цвет фигур рабочих, революционеров, работниц, в косынках на головах. Короткими восклицаниями основательно забытых лозунгов стоят фигуры на главном каменном постаменте в кругу символического военно-трудового единства, фигуры немого взаимного понимания и поддержки. Собственно, здесь, у начала моста, кончается скользящая по набережной Кальмиуса вселенная сомнительной стабильности. И начинается космос стабильной неустойчивости. И сильно штормит здесь разбушевавшаяся стихия, грешащая заклятой двойственностью трагичности. …
— А что мне ваш график? Если воды в кране нет. – Между прочим поведала о своей жизни молодая женщина. – Я уже год снимаю себе квартиру на набережной.
— Вы приезжая?
— Ага. Блокадная скиталица с Щорса (улица, близко параллельная центральным проспектам Донецка).
— Так… что же происходит…
— А то, что на наш кряжистый утёс вода не доползает. Нет давления. Моя квартира на пятом этаже, считай, смертельный номер. – Женщина вызывающе рассмеялась. – А что же мне делать? Булькает что-то в кранах, по трёхдневному графику, на уровне первых-вторых этажей дома, а дальше – спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Слыхали?
-…
— К слову, отопления в нашем доме тоже нет.
— Как так нет!?
— А вот так. Стали запускать тепло, слесари-калеки бегали по подвалам, суетились, да трубы в подвале насквозь гнилые. Менять их, или чинить кто будет? Из лета в лето ничего никто не делал. Жильцы годами писали письма, куда-то, жаловались. А потом, кто как может – соседи врубают кипятильники, печки. Отключается свет. Электрической проводке – больше полувека. Я съехала оттуда. Теперь вон в том доме – указывает рукой на многоэтажку у берега Кальмиуса – я и живу.
— А там вода есть?
— Ура! Есть! Моя квартира на первом этаже. Слушайте! Теперь это самый надёжный в городе этаж. Вода из крана течёт день и ещё немного больше, потом может часами тонкой струйкой шевелиться по трубам. Относительно тепло. Квартира не угловая. Да мне сейчас всё равно… Работаю на удалёнке. Хватает. Но из подвала той девятиэтажки вонище… Мама моя дорогая… Гниль кругом, вонючая радость бытия.
— Вы в городе одна?
— Почему это дна. Родители у меня здесь. Папа меня здорово опекает.
К слову, пока мы с незнакомкой разговаривали, вокруг нас озорно бегала вприпрыжку её мохнато озорная собачка, одетая в меховой комбинезон, со смешным капюшоном на половину собачьей головы. Милашка, так её звали, то резво убегала от хозяйки, то весело, чуть ли не запыхавшись, возвращалась к ней.
— А лапы собачке как моете?
— Да стоит у меня в коридоре пластмассовый таз с водой, вот сейчас придём домой, я её туда и поставлю. Раз-раз и всё. – Незнакомка громко похлопала в ладоши. Милашка, в своё удовольствие весело покрутившись по кругу, вернулась.
Вспомнила я об этой случайно не случайной встрече с молодой женщиной, когда вернулась домой и, стоя у крана с лихо льющейся из него водой, наполняла этой водой пластиковые бутыли. В те самые, которыми теперь переполнено всё свободное пространство в квартире, после получения питьевой воды, в виде гуманитарки из России. Гуманитарка, уже несколько месяцев, как прекратилась. Питьевую воду, как и все горожане, покупаю. А часть гуманитарных бутылей выбросила, но большинство, по необходимости, оставила. Потому что тем водным запасом, что сейчас плотно убутылится полными бутылями пол кухни и ванной комнаты, я смогу пользоваться пару дней. При экономии расхода воды – часть её останется до следующего дня подачи воды, предусмотренным графиком. Но вечер подачи воды, один раз в три вечера, с 19.00 до 21.00 – это не поездка на Канары.
Надо накипятить воду, чтобы перестирать загрязнившиеся вещи, перемыть, с яростной спешкой в мыслях и с чистящим порошком в руках, предметы туалетного декора, надраить кастрюли. И, оживлённо напевая вслух – главное в жизни это семья — довести до блеска мутно мытую несколько дней в тазике посуду. Потом – и о себе время позаботиться. И ещё потом, расслабленно, наконец-то, нежно балуя вкусным пахнущим кремом кожу своих рук, уныло поразмышлять: как же тяжко приходится женщинам, кто меткой, целенаправленной пулей летит в такие водные дни с работы домой.
Молча наблюдая за жизнью, вяло вытекавшей прошедшими годами в бездонность бессмыслия, давно знакомой мне кассирши, в соседнем магазине, однажды, в испуге поразившего меня открытия, заметила: как же мрачно обесцветились её когда-то красивые голубые глаза, как выразительно-грубо и увядающе шершаво обветрились на холодных сквозняках донецкого безвременья её тонкие, всегда на виду руки. Устало, подобно износившимся крыльям, истрепавшимся в нескончаемом перелёте в чудную страну не испробованного на вкус женского счастья, женщина, по годам ей – чуть больше тридцати лет, клала кисти своих рук у кассового аппарата. Выжидала, когда покупатели пересчитывали деньги из своих кошельков. Женщина, всегда исподлобья, внимательно и терпеливо, с кроткой повинностью известному только ей долгу смотрела на людей. Не поднимая головы от раскрытой кассы, всего лишь раз, тихо сказала она однажды раздражённому и её медлительностью, ядовито задевшему её за это грубыми словами мужчине:
— Я – такая же, как и вы все. Только вы сейчас пойдёте к себе домой, недалеко отсюда живёте, каждый день к нам в магазин приходите, я вас знаю, а мне ещё на Будёновку надо ехать… Не знаю, застану ли сегодня воду…
Люди у кассы притихли. Кто-то вслух догадался, что тот день был Будёновским. По графику техническую воду в тот район вечером погонят. Но Будёновка, для дилетантов, это даже – не Торез, не Макеевка. В магазинах, в сберкассах, в больницах работают женщины и из этих городков. Летом – сломя головы спешат после работы на автобусы, подстраховывая другу друга – то одна подольше в магазине остаётся, то другая. Зимой – снимают в Донецке квартиры, собираясь в небольшие, чтобы выходило предельно подешевле, компании.
Такие компании великовозрастно моложавых женщин, собираются по две-три особы, можно заметить на бережной, у Кальмиуса. Женщины, тихо о чём-то разговаривая и стараясь держаться особняком, медленно дефилируют по пешеходным дорожкам. Как-то выпукло-заметно наблюдается присутствие таких стареющих “девичников” с момента стремительного исчезновения из города мужчин. Очень много жизненных, совсем не сентиментальных историй.
Невозможно было не обратить внимание на красиво стройную молодую девушку, шаловливо уверенно, не промахнусь! подбрасывавшую в воздух со своих крепких рук громко смеявшегося малыша. Их я часто замечала у Кальмиуса. Довелось однажды и присесть рядом с девушкой на скамейку, пока её малыш, смешно подражаю рёву буксующей машины, катал по дорожке свою игрушечную машинку.
— А у нас давно все мужчины по заработкам разбежались. – Поведала женщина. – И в Украину, и в Россию, и в Польшу рванули, когда ещё ничего здесь и не начиналось. Знаю таких, кто себе там новую семью завёл. Хотя и приезжают, обязаловка у них такая, к своим старым, к здешним, значит. Девчонки тоже разбежались. Многие уже в Европе. Там программы какие-то работают. Языки учить надо. А я не могу уехать. У меня родители престарелые. Ухаживаю за ними. А родить решилась… когда поняла, что замуж вряд ли когда выйду. Мне уже двадцать семь лет. Наплакалась в подушку по любви, которой нет… по семье, которая и не случится в моей жизни… А мама быстро утихомирилась, она у меня учительницей до пенсии работала. А вот с отцом, он у меня бывший военный… Только что не в рукопашную на меня бросался. Знаете, так смешно было наблюдать, как он вначале к сыну присматривался, чуть ли не принюхивался, боком как-то на него смотрел. Я качаю Антошу, коляска посреди комнаты, а отец делает вид, что газету читает. А сейчас жить без него не может.
— Может, и вам уехать отсюда надо…
— А я уезжать никуда не собираюсь. Пенсий моих стариков… маме сказали в пенсионном фонде – ущербная категория, сорок лет стажа… представляете? Хотя у отца хорошая пенсия, военная. Но денег, в итоге – как куры всё в один присест склевали. А лекарства надо покупать. Сама получаю пособие, как мать-одиночка. Уже и подрабатываю, квартиру два раза в неделю у одних убираю.
— Много платят?
— Пособие, что ли? Ой, лучше не смешите, дождётесь, ага… Хорошо, что послушалась маму, и, пока Антоша подрастал – кивнула головой на малыша – не покупала ему подгузники, а хотелось же пожить цивилизованно – девушка рассмеялась. – Рук своих было жалко. Ежедневные стирки пелёнок. Все тряпки в доме в ходу были. И ещё помощь была такая, подгузниками для грудничков. Да всего пара пакетов… когда-никогда… Долго не протянешь. И хозяева квартиры особо не балуют. Как-то задержалась я на уборке, в городе начинался комендантский час, пришлось вызвать такси, чтобы домой доехать. Почти треть той оплаты заплатила за поездку.
— А специальность есть…?
— Только-только аттестат школьный получила, когда всё начиналось. Мы уехали из Донецка. Почти год скитались по квартирам в Бердянске. Деньги быстро кончились. Мы вернулись. Учиться бы надо было, через год без труда и практически без конкурса поступила в университет, на филологический. Диплом есть. Да пошла официанткой в ресторан работать. На чаевых хорошо держалась. Очень уставала, но такое насмотрелась… — Девушка загадочно закатила усилием разыгравшегося в её голове воображения глаза к небу. – Веселится народ, ничего не скажешь, шикарно люди живут. – И тут же сникла, характерно утрированно вытянув в трубочку свои губы, мило очерченные природной контурной красивостью.
— И как же вы сейчас живёте…
— Знакомые одежду от своих деток нам отдают. Дети же быстро растут. Люди, как оказалось, залежи детской одежды хранят. Штанишки-кофточки с этикетками попадаются. У меня подруга, вместе в школе учились, работала в частном детском садике, она рассказывала, что одна знатная мамаша ей свои, не много раз надёванные эксклюзивные вещи с удовольствием отдавала. А так… Нам только суперхенд, блажь беднятская, и остаётся… — С ностальгическим оттенком в голосе. И, неожиданно долгой и непроницаемо задумчивой улыбкой, очевидно, навязчиво терзавших её мыслей, девушка поразительно ответственно преобразилась в истомившуюся в житейских испытаниях, слишком рано помудревшую женщину.
Загадка моего потрясения: не к месту было бы говорить – девушка обернулась немигающим взглядом старухой. Потому что внешний вид незнакомки, её слишком заметные внутренняя подтянутость и не подпорченное витающей в воздухе фальшью душевное здравие, всё-таки успокаивали взор её живым, хорошо ощутимым оптимизмом нормальной женщины. Смело, без наглядно обескураживающей женской плаксивости преодолевают такие сегодня невзгоды Донецкой блокадной философии.
Оптимизм, к счастью, в Донецке заразителен. Помню, как покупала себе кусочек мяса, на котлетки, одна добрым словом общительная бабушка. Вслух, короткими шуточками-прибауточками приценивалась, пока выбирала глазами нужный кусочек мяса в стеклянной витрине магазина. А, когда, наконец, один тощий обрезок душевно ей приглянулся, вытащила из глубокого кармана куртки, аж перекрутилась старушка вся набок, небольшую жменю денег. Осторожно положила монеты и несколько бумажных купюр на прилавок перед продавщицей, аккуратно разложила денюшки указательным, до конца её старческих дней, искорёженным подагрой пальцем:
— На, Таня. Бери, посчитай. Всё, что от секонда осталось.
— Да вы, я смотрю, опять потратились? – Продавщица серьёзным взглядом своих ярко выразительных глаз, с приклеенными чрезмерно мохнатыми ресницами на верхних веках, понятливо ободрила бабушку. Взвесив мясо на весах и пересчитав деньги, она какие-то монетки вернула бабашке. – Сегодня ещё и знатно погулять у вас получится!
— Да ты что!? – Бабулька обрадовалась – Шоколадку себе куплю. Ох, и люблю я шоколад, Таня. – Бабушка, лукаво улыбаясь, аппетитно причмокнула языком.
Шоколад в Донецке покупают. Очень популярен дорогой, с допиской на ценнике – настоящий. И тот, что из соевого суррогата слеплен да разными фруктовыми консервантами наполнен, вообще не залеживается в магазинах. А секонды, многочисленные клондайки-барахолки хорошо попользованного европейского благополучия, — так это же нынче источник пира радостей для большинства женщин. Магия слов – НОВЫЕ ПОСТУПЛЕНИЯ! – у входа в суперхенды — торжество женского неприкаянного блаженства! В прожитых годах заметно упрочилось его присутствие в женском одежном разнообразии. Европейское качество ношеной одежды на плечах дончанок – бесспорно. Безнадёжно восполнимое устаревание модных, давно изживших самих себя тенденций – налицо. А ценовая недоступность надёжно качественных прикидов — кожаная обувь, шерстяное пальто, красивые льняные платья – увесистая оплеуха по лицу женского самолюбия.
Но от неё можно и увернуться, став завсегдатайкой местных рынков. Есть ещё в городе и сеть чрезвычайно популярных магазинов, пополняющих своё неиссякаемое одежное изобилие поступлениями, ясно, что не прямыми, из Китая. Как заходишь в такой, бюджетно доступный практически всем аутлет – прилив к носу запахов резких химических сплавов – непутёвая амальгама тяжёлого духа — с ног сбивает. Два этажа – дешёвого ширпотреба, в виде колодкообразных туфель на будоражащих мнение признаками психической нестабильности – в них ходить или стоять на месте? – каблучищах. Чёрные прорезиненные лосины, в липкую обтяжку по длине ног, воздухонепроницаемые — под кожу – курточки, для своевольно быстро взрослеющих девчонок. Аляповато нелепые сумки – для женщин. И ряды рюкзаков. Их носят и девушки, и женщины. И как же это всё, в полной комплектации относительно недорогой ценовой доступности, беспощадным издевательством над женской человеческой сутью угнетает сознание. Но магнитуда мгновенного взаимопроникновения эмоционального состояния и обострившегося обоняния – теперь надолго памятная явь .
А без оного, издевательства над сознанием, ловко увёртываются от отделов переработанной в Поднебесной резины местные чиновницы. Потому что есть в таком магазине совсем не запертый на ключ островок обетования качественного текстиля: тактильно нежные, чудных лавандовых расцветок, длиной до самого пола банные халаты, хлопково-смесовые наборы постельного белья, увесистыми стопками на полках… А выбор густо-мохнатых махровых полотенец… банных, ручных, для ног… А цены на них… Но ответственно работающие женщины не скупятся. С холодной независимостью опытного и зрелого руководящего достоинства катят они к кассе метровые тележки, наполненные, до верху, действительно качественным и роскошным товаром. Внешнее, в том числе, и эстетическое великолепие которого покруче витающих в пространстве запахов.
Но, если, несмотря ни на что, верить в светлые мечты, если верить и мечтать о светлом, как тогда принять к пониманию название праздничного, в одном из магазинов, торта – ЧЁРНЫЙ ЛЕС?
Быть может, в такой, мрачного чёрного цвета жовиальности – так нужно, так надо… — взбитым кремом мистического наворота загустела упрямо странствующая в донецкой ауре скорбь выплаканных слёз, тихо и безвременно овдовевших и осиротевших в блокадном времени женщин. Мера страданий чувств, оказавшихся замороженными долготерпением – в годами не иссякающей бессоннице. У каждой женщины она – своя. В лицезрении ночного бодрствования, в опустошённом личными муками пространстве – в ночной темноте любое кажется огромным, у каждой дончанки свой крест испытаний. Одухотворённо выпестованы они правоверием смиренности, неизлечимо тихо тлеют безропотным огорчениями в душах. С обратной стороны каждого креста – упрямо не затухающий свет патологически бескомпромиссных надежд – так надо… так нужно…
Да не может находиться в бездействии харизма измученного бессонными думами сознания. Оно – в срезе времени. Со вкусом исторической достоверности — на разрезанном на части торте. С не прикрашенной оскоминой обмана в мыслях, пока не заветрится бисквитный срез – черствеющая червоточина всё это видеть и пытаться понять.
Заблуждения. Домыслы. Поиски смысла действия и бездействия. Лютая непримиримая полярность полюсов добра и зла. Бесконечность ментальной боли, медленно просыпающаяся сыпучим песком в угнетающе прозрачную, терроризирующей безмолвием колбу смысла жизни. Он разный у разных людей. Но способность предельно просто и душевно откликнуться на непрекращающийся шторм затянувшихся душевных смятений всё же обнадёживающе бодрит.
Очень тихо, осторожно — по касательной, непостижимо тактично нивелировались в срезе донецкой жизни обертоны общечеловеческой эстетики – главное в жизни это семья. Повторяя много раз про себя эти слова однажды можно убедиться: монохром всемерно могущественного уравнивания множества людей, крайне наглядно разнящихся происхождением, вероисповеданием, особенностями воспитания, но при этом коллективно классически претерпевающих малыми-большими семьями особенности экстремального бытия — может произойти. Как это обнаружилось в одном из Донецких магазинов накануне наступавшего 2023 года.
Лоток приобретённых в магазине яиц, ювелирно безупречных – по форме возрождающейся из тьмы мрака Вселенной, крупицей непредвиденного потрясения, можно и так сказать, счастливо обесцветил прямолинейность угнетающе мрачного настроения. Аккуратно пропечатанные на скорлупе каждого яйца слова, послание каждому, у кого яйцо окажется в руках – С НОВЫМ ГОДОМ! – волшебством чаяний, удесятерённых силой веры в магию новогодних волшебств, яростно пробили пелену сомнений: в страдающем от кровавых невзгод городе только таким образом! посланием миру понятных и добрых слов! можно запросто уравновесить неравенство страданий. Чтобы, действом особого, кармического смысла провозгласить начало новогодних праздников. Чтобы каждому почувствовать в себе силу жить заново. Потому что не каждый рождается с серебряной ложкой во рту. Потому что лимит выносливости в ярме уныло безотрадной жизни у каждого – таких большинство — не бесконечен. А смысл жизни банально и абсолютно расчеловечивается в пошлой браваде показного веселья. Этически оно не уместно в теперешнем Донецке. Оно насквозь вульгарно и неминуемо проигрышно последующим пришествием эры бестактной опустошённости. Когда причина есть. И когда дрожащий в беспокойстве окружающий мир воспринимается обострённой чувственностью.
Так всегда было и так есть. И вряд ли когда-нибудь может быть по-другому.
С уважением, Людмила Марава. ДОНЕЦК!!!
Оставить комментарий