I.

“ОШИБАТЬСЯ – МОЖНО. ВРАТЬ – НЕЛЬЗЯ!”  — ДОВЕЛОСЬ УСЛЫШАТЬ

                                                  

  Десятилетие жизнедеятельности любого события – всегда юбилей. Как первая знаковая отметина напитанных пережитой достоверностью лет.

  Всегда прекрасно, когда ко дню празднования юбилейного торжества есть о чём сказать, есть – о чём и вспоминать приятно. А, вспоминая — желательно без ассистенции лукаво зудящих пустобрехом мифологических прикрас из уст профессиональных массовиков-затейников, типа, разжиревших на халявных довольствиях наставников-кормчих с характерно оквадратившимися, вероятно, теперь уже никогда и не закрывающимися ртами (случилась повальная квадратура круга) — всегда обдуманно сравниваешь, сопоставляешь уже достаточно одухотворённое многолетней зрелостью прошлое с резво убегающим в будущее юно-настоящим.  

  Тем самым настраиваясь на философский, эмоционально-взрывной предыкт, или не длительно выдержанное вступление к повествованию о запавшем в душу, главном и навечно не забываемом – стОит она того, заматеревшая правдой ВЕЧНАЯ ИСТИНА, в годах совсем недавнего, по меркам ускорения восприятия, бытия.

 

  Без сравнений о Донецких буднях – не обойтись. Хорошо, что к этому моменту, июль 2024 года, не иссякла, но, по-доброму, возмужала сила слов, которыми я выражала в своих записях то состояние сокровенно личностного восприятия происходившего не только в моей жизни, но и в истории моего города, моего Донецка, в насквозь пронзённой не затихаемо ноющей болью десятилетней бездне отчуждения от когда-то нам обоим привычного и родного. Я не могу сказать, что стало оно для меня однажды, в одночасье сумбурно-ветренной решительности, чужим и никчемным. Потому что я знаю, что от прошлого, каким бы оно ни было, не отрекаются. Потому что в прошлом, плохом ли, хорошем ли, остаётся часть твоей сути. В моём случае она стала частью города, в котором я уже десятки лет живу и о котором, волею моей судьбы, говорю и пишу, тревожно вслушиваясь в частоту его дыхания и внимательно всматриваясь в каждый миг его жизни.

   Единством живительной, беспрерывно взаимопроникающей и накрепко связующей нас энергии я оправдываю стойкость духа, моего и моего Донецка. Чистотой помыслов избегая предательского погружения в порочность удобной пошлому лизоблюдству лжи я торжественно вопрошаю: как, скажите! можно было унизить и предать его особенную магию пожизненного города-трудяги и умудриться испоганить потрясающее, душа – на распашку! обаяние гостеприимного хозяина!?

  Нашлись такие. И знатно с ним пошаманили-подеребанили.   

  Со стороны, одним словом – виднее. Но, придерживаясь в своём мировосприятии принципа carpe diem (лови мгновение), шаг за шагом, день за днём – в моём счастливом настоящем убедительного свидетельства! — по-прежнему честно и придирчиво скрупулёзно, во избежание утрированной ответной эмоциональности, всматриваюсь в происходящее в Донецке. И, по-прежнему, с безграничной любовью в сердце к моему городу и со сладостным упоением в мыслях его преданной горожанки — о наболевшем, о том, что в годах окаянного лихолетья не притупилась чуткость моих мыслей о Донецке.   

   Всегда — пора. Что означает – и сегодня есть то самое время, чтобы продолжать говорить о моём городе.

                                                                              

  Главное — придумывать ничего не надо. Но ещё главнее – не отморозиться бы, от окружающей монотонности однотональной рутины пустословия. Проржавело оно, насквозь, повторяющимися абзацами квадратно-гнездового косноязычия. Въелось оно, ядовито впилось в степную Донецкую благодать. Бездушием, как насмешкой тупого, пещерно необузданного всесилия осрамило оно этот край.     

  Так и хочется сказать: Эх! Донбасс!! Былинными бы, да красными словами гордости за тебя, терпеливо-доверчивого и упрямо не терпимого до зловонной корысти низменных человеческих пороков — притчи бы да легенды о тебе землянам рассказывать!!! Чтобы славой благодарности от таких слов мощно процветал этот обласканный солнцем и Земной первородной силищей край. Куда уж проще для понимания, как тепло и уютно здесь живётся, когда город миролюбиво тих и ласково приветлив, когда, преисполненный жизненной мудрости, купается он в неге летней благодати.

  Так летом всегда наблюдается. И зимой душевного тепла здесь с избытком хватает.    

 

   Да, кручинясь, приходится добавлять: не охладиться бы уже хронической ноющей тягомотиной из позорно-привычной неряшливости в теперешнем Донецком бытии. Рано или поздно, но всегда, как будто намерено, но — своевременно, всплывают здесь на поверхность осмысления — ну невтерпёж же и дальше перед честным миром затасканным в годах лицемерием словесно поясничать! — те самые, до удивления, логически кратко и рационально прожитые местными людьми эпизоды исторической принципиальности. Ими, как частоколом аутентической памятности прошпилен каждый метр городского пространства.

 Это заметно чувствуется, едва приветом радости общения любым возможным способом выражаешь городу своё почтение…

  Обожаю в такие минуты вглядываться в глубину Донецкого неба. Потому что верю: если  не словами в строчки повествований, то именно в глубинность, небесную Донецкую, оно и устремляется. И дальше взбитой белизной облаков медленно плывёт над городом.        

  И очищение души – как хлеб насущный в наступившем дне. Один из них, когда я ждала на троллейбусной остановке свой троллейбус, я запомнила до мелочей, включая дату того жаркого летнего дня. Но последняя подробность – излишняя щепетильность моей дотошной пунктуальности, надёжно скрепляющей страницы уже пережитого в многотомные рукописи моих Донецких исторических подробностей. Гораздо важнее для меня сейчас событие из того летнего дня, которое своим удивительно не обычным проявлением всколыхнуло ворох притихших было до этого в моей душе впечатлений.  

                                                                                 …

 — А давно вы здесь сидите? – Как будто невзначай спросила меня седовласая старушка, застенчиво-удобно пристраиваясь рядом со мной на широкой скамейке, предусмотрительно установленной на остановке городскими служащими под прозрачным стеклянным навесом, для удобства пассажиров.

— Да вот минут пятнадцать уже сижу. – Я немного сдвинулась в сторону, чтобы бабушка, которая стала мне почему-то интересна, смогла освободить свои руки и поставить на скамейку и увесисто объёмную сумку, довольно тяжёлую – на вид.

  Попыхтев-поохав, внимательно посмотрев на застывшую в жаркой неподвижности троллейбусную троллею, старушка вдруг сморщилась и громко сказала:

— А что это я, так!? – Расстегнув на сумке змейку, она нырнула в неё своей рукой, почти по локоть, и, пошуршав рукой внутри сумки, вытащила из неё кошелёк, аккуратно-коричневый, не новый, но ещё достаточно надёжный для пользования.

 Уставившись в полупустое нутро кошелька, я краем глаза уже цепко наблюдала за бабушкой, она, сосредоточенно сморщившись, невнятно пошевелила своими губами, потом встряхнула кошелёк, опять в него заглянула и с ужасом воскликнула:

— Ой, лихо то какое!

— Что у вас случилось? – Теперь люди, потихоньку собравшиеся на остановке, уставились на старушку.

 — Да вот деньги у меня в кошельке остались! Сто рублей! Их я должна была отдать продавцу, у которого купила сливы! Не жадный дядечка, дал ягоды попробовать… Рассказал, что очень вкусные они, потому что солнцем в его саду напитаны… И так мне эти его слова понравились, что я и купила у него те сливы, килограмм… За сто рублей! В магазине же они сто пятьдесят стоят! А деньги ему не отдала… Заговорились… А сливы у него взяла… Видела, как он ещё и несколько ягод к килограмму добавил…

— Да, может и отдала деньги, забыла ты уже!

— Нет! Не забыла у меня сто рублей после всех покупок, сегодня мой базарный день, в кошельке оставалось… Вот они и лежат здесь! Надо бежать! Я должна отдать ему деньги!

— Да вот уж и беда! Спекулянт он! Ещё принесёт он тех слив! У него их, как грязи! – Люди надменно злорадно, но, по самые свои любопытные уши, уже вникли в тему бабушкиной беды. Типа, удачно перетирали в пыль безвременья минуты вынужденного ничегонеделания. 

— Нет! Не спекулянт! – Бабушка зло огрызнулась попутчикам-ротозеям и закрыла свой кошелёк, кинула его в сумку. Соскочила со скамейки, перегнувшись всем телом в сторону, под грузом своей сумки, она шаркающими шагами куда-то убежала с остановки.

 — Ну и бабка! – Мнением общего недоумения все смотрели ей вслед.

 

    Потом, уныло поглядывая по сторонам, но не углубляясь кроткими репликами ленивого самовыражения в тему, люди затихли. Троллейбус не появлялся, хотя задымлённые вонючим бензином маршрутки, под разными номерами и раздолбанные бесконечными, если по-вежливому, перевозками, норовисто быстро отмечались на остановке примерно каждые пять минут. Запрыгивали в минивэны те, кто спешили по своим делам. И постепенно очередь ожидавших троллейбус отфильтровалась и чётко прояснилась людьми пожилого возраста. Все они уже сидели на скамейке, мест всем хватало. А жара спекотного дня усиливалась. По дороге необузданно живо проносились наводнившие город машины. Многие, допотопно охламлённые прогоревшими глушителями, бесили городскую улицу грохотом давно отработавших своё, но между тем нахально двигавшихся по дороге четырёхколёсных механизмов. Бензиновый смрад смачно травил воздух.

  А троллейбуса всё ещё не было.  Но постепенно комментарии всеобщего недовольства этим фактом оживили обстановку:

— Троллейбусов нет, а маршрутки уже по тридцать рублей стоят!

— Да щась кто может, пешком, как волки туда-сюда мотаются!

— А подмётки чинить по чём нынче стоит!? Знаете!?

— А детям фрукты вдосталь купить – кто теперь осилит!?

— А двумя автобусами на работу добираться, туда-обратно, каждый день, по чём нынче, знаете!?

  Водопад вопросов нарастал. Острая полемика по сказанному, однако, ещё не началась. Хотя тема домашнего садоводничества и огородничества обернулась сегодня на Донбассе разновидностью реального выживания для массово нищенствующих пенсионеров и для людей дико малоимущих, с ужасающе низкими зарплатами. Двужильными волами, добровольно-принудительно впрягаясь в ярмо тяжкого жизненного прозябания, умудряется здешний люд и пахать, и сеять, и ещё трудно подъёмные вёдра с вкусно вызревшим фруктово-овощным урожаем на своих двоих таскать. Чтобы дотащить драгоценно витаминный груз, с уцелевших в разрухе пригородных дач – кому свезло, до людных мест. Там можно продать сливы-помидоры- никогда не видела, чтобы втридорога – жаждущим экологически чистых продуктов людям, А, если цены на овощи-фрукты не кусаются – не редко они ниже магазинных, то и отбоя от покупателей никогда не будет. Не жируя, позволяют себе и измордованные старческим сиротством старики раз-другой встряхнуться воспоминаниями, полакомиться не забытой сочно-лакомой радостью из детства.

  Вот чего-чего, а солнечных дней на Донбассе летом не пересчитать! А уж тонны вызревавших здесь когда овощей и фруктов – так и вовсе, что задарма отдавали! Не в счёт был только пот колхозников, ничтожный мизер! которым сполна окроплялись мозоли человеческих рук да мегатонны местного урожая.        

  

   Но… взмокшей солёным пОтом тенью на троллейбусной остановке вдруг объявилась старушка.

— Ну наконец-то! – Кто-то развязно съязвил, реагируя на появление бабушки. – Нашла свого дядьку?

— Нашла. Деньги ему отдала. Он рассмеялся, попросил мой кулёк со сливами и ещё целую пригоршню слив туда насыпал… Говорит, чтобы всё покушала. Вот!

— Могла бы и не ходить… Деньги бы, твои, целее были… — Всё тот же умник.

— Ох… И нехороший же ты человек… Задавишься от жадности… — Бабушка как-то очень выразительно отозвалась и пристально сощуренным взглядом на него посмотрела. И медленно покачала своей головой. Но к скамейке не подошла. Переминаясь с ноги на ногу, переложив сумку из одной руки в другую, она приблизилась к бордюру.

   Вскоре к остановке подошёл и троллейбус. Эффектно притормозив, да так, что чуть не размял в лепёшку мощностью своих туго надутых, выпукло рифлёных шин придорожный бордюр, он громко распахнул настежь все три свои складные двери. Пенсионеры, организованно разделившись на группки, послушно в него, как прирученные к выполнению команд птицы, впорхнули. Быстро расселись в полупустом салоне машины.       

  Теперь ездить на троллейбусе – удобно. Если времени жить-творить – выше крыши. И если не знать обстоятельств такого двусмысленного удобства. Ну, разве что, для пожилых людей – пользование общественным транспортом всё ещё бесплатно. Но – не надёжно. Стоять на остановках, и на трамвайных – тоже, можно, как говорят, часами: количество машин в общественном транспорте – одна-две единицы на каждом маршруте, в многолюдно спешащем городе. Но резво, как вагончики карусели, не спеша бегают электромашины, каждый – по своему маршрутному кругу.

   Наблюдая эту давно не весёлую канитель, ненароком и разочарованием поперхнуться можно, после охлаждения азарта прокатиться на трамвае-троллейбусе на халяву. Только и остаётся потом, что вливаться в потоки спешащих по пешеходным тропам, вдоль городских проезжих дорог, так и не состоявшихся трамвайно-троллейбусных пассажиров. Или прошмыгнуть к цели своей поездки за 30 рублей, хоть и на одну остановку, в попутной маршрутке.    

    Три остановки в тот день проехали быстро. На предконечной — троллейбус опустел до количества четырёх пассажиров в его салоне.  В их числе была и запомнившаяся мне старушка.

— Всё это – не случайно… совсем не случайно… – Подумала я, не спеша шагая по хорошо мне знакомой дороге, пару раз оглянувшись на быстро удалявшийся от меня троллейбус, никчемно пустой и бессмысленно одинокий. Следующий, как показывает опыт Донецкой жизни, может объявиться не скоро. Если учесть, что времени было – уже за полдень. Температура воздуха, накалённого зенитом суховейно—степного лета, вторую неделю подряд — +37*  жары, а то и больше. Что, по совести, горячо обжигаясь накалом безветренного зноя — не самое благоприятное время для прогулок пожилых людей по хронически безводно томящемуся в июльском пекле городе.

   И, если не случайно, но судьбоносным велением Небес, то толчком рассказа о совестливой Донецкой бабушке продолжилась моя новая Донецкая исповедь.

  Повторюсь, что хорошо запомнила дату того очень правильно вразумившего меня  Донецкого дня. В нём действенно торжествовала много раз невежеством да жлобством мздоимства пригноблённая человеческая совесть.

 Живой она! Люди! Здесь оказалась!