130 на 80.
Проходят люди скушные,
Такие равнодушные
Мимо кем-то брошенных зверей.
Холодно на улице. И мечта не сбудется…
…Час погреться возле батарей…
Слова из известной песни.
Местная жизнь, блокадно-Донецкая, изобилует новостями.
Есть этому и объяснения. Даже если и не горите Вы желанием вникать в подробности бытия, не напрягайтесь, о Вас позаботятся. Привлекут к жизни общественной. Рассылкой на Ваш телефон расписания всевозможных празднеств. И, соответственно, обрадуют анонсами сопутствующих им событий. Типа, концертов, тонусно-развлекательных. Для поднятия настроения(!). И с особой заботой сообщат, на телефон же Ваш, что жить надо легко. И безболезненно. Самому о себе заботясь. Соблюдая индекс массы тела — 19-25. И поддерживать давление в норме — 130 – 80.
Пожалуй, и не узнала бы я об этом, если бы ни соседская бабушка, старушка вёсен и зим, так себе, под 80 с лишком.
— А тебе, что, не прислали повестку об этом… — Бабулька скривилась морщинисто. Соображая-вспоминая, о чём хотела у меня дознаться. Попутно вытянула она до упора трубочкой свои белесые губы. Напрягла-избороздила натужно морщинами лоб свой. И вздохнула тяжко. Извиняясь, что ли, за своё, по ходу неожиданной со мной встречи, любопытство.
Я тоже почему-то усиленно сморщилась. С предельной показной выразительностью на моём лице стараясь припомнить, что было мне особенно памятно-интересно в последнее время. И, с искренним сочувствием неожиданной бабушкиной забывчивости, понимая, как постоянные внешние тревоги, протяжённостью шестой блокадный год, по прямой, закрученной в тугую мрачную спираль Донецкого безвременья, могут беспокойно сказываться ветреной рассеянностью и в быту любого человека. И в мыслях его. Скопом трагическим, мучительно трудно разрешимым — у людей пожилых.
Уже говорила. И опять говорю: около четырёх миллионов ныкаются сегодня таких, опустошённо-отрешённых, будылями безлистными пересохшими, на Донбассе.
Обременённые. Все! Особой озабоченностью: как выжить в полном одиночестве…?
Но, между тем, задала я общительной бабушке наводящий вопрос, который мог растормошить её притормозившую, совсем – не кстати, память:
— А, что, Вы табульку какую-то получили…? Так, мне ничего не приносили… — Пожала я плечами.
— Да нет! – Разволновалась бабушка. Окончательно запутавшись в своих мыслях. Которые не хотели никак скакать жеребцами резвыми по её мозговым извилинам. – На телефон мне это прислали…
— А… — Мне радостно стало. – Так у меня телефона нет. – Развела я широко в стороны, естественным жестом своей непричастности к её проблеме, руки свои.
— Нет!? – Старушка обалдела от такой неожиданной для неё новости. – И как же ты…? Без него обходишься…? – Слишком много значат мобильные телефоны в жизни сегодняшних Донецких старушек. За неимением финансовых стабильных поступлений, оскудели-растаяли некие былые накопления, массово старики отказываются от телефонов домашних.
А когда-то всякой телефонной связью тешились вволю…
— Да как. Нормально мне живётся без телефона такого. И, вообще, знаю… Читала много об этом — вреден он, телефон этот мобильный. – И, немного подумав, увлеченно добавила: — И потом, что за ерунда такая – трезвонить по пустякам… Забыли, как жили когда-то без него? – Очень многозначительно я смотрела на бабушку.
— Я многое чего забыла… Заставили… — Проворчала бабулька смущенно. Но потом достала из глубины вылинявшей, некогда — чёрной сумки, с ручками, расслоившимися мелкой, от старости, синтетической трухой, свою старенькую MOTOROLу. Изловчилась, зажала телефон в одной своей руке. Потеребила скрюченным, как скрепка, указательным пальцем другой своей руки его заедающую плотно прорезиненную панель, выглядевшей вздыблено-агрессивно, и, близоруко сощурившись, потыкала по той панельке с полустёртыми цифрами на ней. И облегченно вздохнула: удалось найти сообщение:
— На. Смотри.
Нагнувшись к телефону, увидела я ряды текста. В верхнем, залапанном стеклянном узком пространстве допотопной MOTOROLы. Знала я, что телефон этот, легендарно-исторический, был подарком бабушке от её внука. Которому родители купили, ещё на его десятилетие, новый. А десятилетие это юбилейное было… Аж до царя Панька, как говорят у нас, в Донецке. Но до того дня телефончик тот старенький успел послужить, отменно, кому-то из родителей мальчика.
Да… В любую минуту дня любого не забывается, в нервном беспокойстве непрекращающихся противоречий, как быстро уплывает в невозвратимую невидаль время… И, как мало, что меняется вокруг. И даже на крохи не приближается насущное к тому, условно хорошему, что было когда-то… В лабиринтах прошлого. Скоро, как шесть лет тому назад.
— Да. И в самом деле – беспокоятся о Вас, бабуля. Чужие дяди и тёти… Радуйтесь! – Ещё раз быстро пробежав глазами сообщение на телефоне, я обратилась со смехом к бабушке. – Про индекс этот мне чего-то не очень всё понятно. Вы же уже не девушка. Мышечная масса Ваша, да и вес тела, кстати, уже давно уменьшились. Так что, и цифры этого индекса у Вас будут совсем другими. Потому что ориентиры Вашей сущной идентификации, извините меня, необратимо изменились. Это – если по-простому. О годах Ваших… А давление… 130 на 80… — Я присвистнула. — Издевательство просто какое-то…
И, сосредоточенно думая про себя: давление беды Донбасской не может давить на мозги человеческие умеренно-удобоваримым давлением тяжести. Насильственно впаянной в мозги отчаянием безостановочно-напористо и многолетне переносимого человеческого горя.
Наблюдения со стороны: обвал телесной и нравственной выносливости в таком адовом вареве происходит. Неизбежно. Стремительное разрушение психики. На которую давит космическая плита Судьбы. Тяжелее, чем карающая стальная трагичность. Свершившегося разъярённого рока.
— И ты так думаешь…? – Бабулька, казалось, мгновенно и на лету прочитала мою недомолвку. И глубоко-волнительно оживилась. – Мы тоже с Ильиничной разозлились… Какого лешего так издаваться над нами…
“Гнев бессилия – самый страшный гнев.” — Безоговорочно солидарна с Михаилом Афанасьевичем Булгаковым.
Помню, как месяц назад “шерстили” знакомая бабушка и её подруга, на слабых старческих ногах, аптеки города. В поисках лекарства для понижения-стабилизации давления. Запомнила я тогда, как горестно она, моя знакомая старушка, произносила мне, когда мы с ней не часто, но всё же встречались где-нибудь на улицах города:
— Понимаешь, как началось всё это, не знаю, как и называть…, так и живу каждый день, как в шипящем огненными вспышками котле-кипятильнике… Голова огнём горит… Сколько капустных листьев извела… На голову свою… А сердце своё в кончиках пальцев чувствую… Давление не падает… 200 на 140… А таблетки завезли такие дорогие, что одна пластина стоит моё с дедом пропитание на несколько дней. Так не только у меня оно такое высокое. И у него, у деда моего – тоже по мозгам давление его бьёт… Да ещё и ноги его судорогой сводит… И стригу я, деда-то моего, сама… Так нам дешевле получается… Ворчит старый, что не всегда у меня ровно выходит… Хорошо ещё, что мастер сапожный скидки нам с дедом делает… Когда набойки на ботинки наши бьёт… Да и мы его не обижаем. Приношу ему то пряник какой… То пакетики чайные… Сидит он в каморе своей, сапожной, целыми днями…
Дальше. Я слушала. И не пыталась даже вникать в смысл слов, попадавших в мои уши… Очень искренних, по своему предназначению, кристально чистых и правдивых. Напоминавших душевные вариации на одну и ту же тему. С названием, в котором неизменно-обязательно присутствует определение – Донецкий, Донецкая, Донецкие… Одновременно происходило моё абсолютное мысленное абстрагирование от происходившего. С концентрацией на главном: я уже слышала… Я же уже слышала всё это! Затрудняюсь только сказать, в который раз слушала это опять…
Мне всё это было, до моей внутренней душевной боли, очень знакомо. Частично, в каких-то отдельных моментах, – пережитое и мною самой. Но осталось, и по сей день, непонятным, почему, не прикрывая лица свои масками, люди так легко и чистосердечно делились своим личным-сокровенным… С лёгкостью доброволия вскрывая в душах своих нарывы болезненно переживаемой истомы отчаяния…
…
…С большим трудом даётся мне отвага быть терпимо-нежной со знакомыми стариками. Знаю. Как мгновенно они распаляются своими мыслями, как сообразительно умело и всегда целенаправленно обоснованно вовлекают они слушателя в свои проблемные монологи. Едва только почувствуется интерес к ним того, кто готов слушать. И, в уединённой ясности, пусть даже, и поверхностного взаимопонимания, выслушивать их выстраданные старческие исповеди до конца. Исповеди, как покаяния. Как огромные жизненные истории. А для меня – эпизоды из жизней знакомых и совсем не знакомых мне людей. Надолго застрявшие в моей памяти чужие откровения.
Это же есть пытка существования, так думается мне, – глубоко и трагически страдать, в раздражительно-пагубном одиночестве кем-то ущемлённой старости. В постоянном мраке ненасытно сжирающего жизнь твою безвременья. И, будучи ко всему этому не подготовленным, не понимать – за что? И почему…
Оглядываясь всё же по сторонам. И заглядываясь на звёзды.
Их всегда много на небе. Когда Земля плывёт по орбите своего многовекового бытия…
Когда, в ровно назначенный час, оказывается голубая планета в безбрежье ночного затишья…
С уважением, Людмила Марава. ДОНЕЦК!!! 4 ноября. 2019 год.
P.S. Это моё эссе сопровождает снимок глубоко мною уважаемого Сергея Воробьёва.
Стихия природы, засвидетельствованная Сергеем, совсем недавно, на Рижском взморье, в равной степени вдохновила и меня…
Сергей Воробьёв — писатель, исследователь-полярник, фотограф.
И замечательный человек…
Оставить комментарий