ГОСПОДИ! ЭТО -МЫ…

                                                                     I.

                                 

                                                                     “Будь прост, как ветр, неистощим, как море,    и памятью насыщен, как земля. Люби далекий парус корабля И песню волн, шумящих на просторе. Весь трепет жизни всех веков и рас живет в тебе.”

                                                                                                          Максимилиан Волошин.

Оглушённость бессилием постигать истину последней правды из шумно кровавого зарождения эпохи Донбасского обновления уже давно сменилась привычкой долговременной терпимости к событиям, которыми усиленно-безвозвратно наполняется ежедневный смысл теперешнего Донецкого существования. Как прошлого времени обезвоженная быль, оно больно тужится родовыми схватками какой-то непонятной бренности и оттого всё никак не напитается силой здорового вдохновения. Чтобы дальше жить, в чистоплотности деяний. Чтобы беспечно и навсегда забыть о горечи многих, изношенных мором крикливой бравады лет. Цинично разбиты они каким-то потусторонним разумом на осколки печальных сожалений.

В их полынной ветрености, как в бескрайней унылости, уже давно дышится как будто тяжелее. И скучно вымученно думается обо всём, осевшим ярмом неизбежной данности на сгорбленные плечи. А застойная мутность затвердевших явной порочностью — невозможно от них избавиться — противоречий — гасит, по-честному, недоразвитое благоразумие, жалко извергающее, вне всякого графика, в мир осадной напряжённости мизерные пайки свежести грядущего. Не дотронуться к нему. Ускользает оно от рук обожжённой кровностью людских разлук. Как если бы ошиблось оно на своём пути дорогой. Которая могла бы его привести к свету мирного ликования миллионы людей,  погрязших за десяток лет в муках взаимной стервозной ненависти.

Как больно… Горестная трагедия. В золотых лучах вездесущих, пылающих накалом в сто сорок солнц будней. Что-то всё же согревает в них своим ярким жаром Земную жизнь.                                                                             …

— Вы не сфотографируете нас с другом? – Громко окликнул меня парень с парковой скамейки, мимо которой я в тот день проходила. Правая рука незнакомца расслабленно покоилась на плече его соседа и крепко удерживала в плотской связке братского единения, с виду, почти ровесников, годов до 30 – каждому, зрелую могучесть дружеского взаимопонимания. Левой, свободной рукой незнакомец уже протягивал мне, с авансом доверия в его открытом взгляде к моим дальнейшим действиям, свой телефон.

— Почему же нет!? – Я дружелюбно улыбнулась и взяла телефон в свои руки. — С таким я немного знакома, но вы покажите мне кнопочку, куда именно на этом нажимать. – Добавила я и, после короткого инструктажа, стала медленно отдаляться от лавочки, приноравливаясь к кнопке на телефоне, к которой мне надо было прикоснуться.

Сосредоточив свой взгляд на экране телефона, я замерла, пока ребята, между тем, ещё плотнее примкнули друг к другу. И, озаряя меня своими дружескими улыбками на высоко поднятых головах, притихли в ожидании мгновенного фотографического чуда.

Моментальность довольно приятного снимка в телефоне, на который они шумно, едва на него взглянув, отозвались всплеском коротких и одобрительных комментариев, позволила мне уловить у приятеля паренька, меня остановившего, явно иностранный акцент в произношении слов.

— Скажите, а вы ведь иностранец? – Обратилась я к нему.

— О-о-о! Да! – Он живо отозвался на мой вопрос.

— А из какой страны сюда приехали? – Мне стало интересно общение с ребятами.

Назвав добротно преуспевающую европейскую страну, образца неустанно долговременного “западного гниения”, иностранный гость выразительным взглядом мужского беспристрастия посмотрел на своего обретённого на Донбассе друга. И тот продолжил:

— Мы вместе несколько месяцев воевали. Случалось, прикрывали друг друга своими телами во время обстрелов, там, на передке.

— Там и русскому языку друга учили?

— Да. Трудностей в общении у Криса нет. Да, братан? – Удовлетворённость происходящим выразилась громким похлопыванием незнакомца по плечу друга.

— И украинский там попутно постигали? – Порывом естественного и немного лукавого любопытства я продолжила беседу.

Ведь передок, как объяснялось его уточнённым названием, со слов ребят, был весьма обширным регионом городского-поселкового типа, на расстоянии 50 километров от Донецка, который к моменту там начала крупномасштабных боевых действий густо населялся кровно породнившимися на этой земле народами: греки, украинцы, русские. А языком их утвердившегося в десятилетиях взаимного общениях стал, не как бальзам  безразличия, но как эликсир безальтернативной толерантности друг к другу, мило и успокаивающе воспринимаемый на слух суржик. Или средство доброго понимания между людьми, как будто вылепленное из одного и того же теста производное от основных языков жителей Донбасских областей. Средство языкового общения, вкусно пересыпанное лакомствами характерно национальных и здорово остроумных поговорок, наречий, легко-играючи вплетаемых в повседневную речь насмешливых прибауток.

Но, продолжение беседы, обязательное понимание особенностей местных разговорных диалектов, в мажорной тональности никогда не унывающего настроения у жителей всё ещё густо заселённого Донбасса очевидно никак не впечатлило давно переросшего возраст своего отрочества молодого мужчину.

— Что!? Украинский!? Да его надо вообще со всеми его корнями отсюда вырвать! – Парень мгновенно сбросил свою руку с плеча Криса и, задышав часто и напряжённо, зло забросил ногу за ногу, вытащил из кармана брюк пачку с сигаретами. Нетерпеливым ударом пальцев привычно выбил из пачки одну сигарету и тут же её закурил. Резко откинув назад голову и до крайнего предела избавляясь от затянутого в глубину своей бунтарской души сигаретного дыма он в сердцах что-то проговорил, с надрывом вульгарного раздражения, быстро ставшего заметным на его мгновенно огрубевшем лице.

— Ньет, почему же, я знаю несколько слов. – Неожиданно нарушил молчание иностранец. – Ви-таю, до-по-ба-че-ння… красуня… – Старательно выговаривая слоги мягких по звучанию украинских слов он, заметно посерьёзнев, помогал своему голосу звучать в Донецком пространстве замедленными движениями в воздухе кистей обеих своих рук. Как будто сам себе дирижировал, облегчая тем самым лично изобретённый способ произношения где-то услышанных и запомнившихся ему каким-то ненавязчивым образом и впечатливших его своей напевностью слов. И, удивившись мгновенно изменившемуся тембру своего голоса, который он слышал, как будто со стороны, парень смотрел на меня широко распахнутым, проницательным взглядом. Которым, намеренно или нет, сделал неожиданный вызов жёсткой категоричности друга на предмет осваивания им ещё одного языка, украинского.

Однако стремительная непутевость столкновения разных мнений, так получилось, холодными сквозняками смачно прижившегося на этой земле братоубийственного раздора безжалостно измяла, скомкала в хлам красивую прямолинейность недавней сердечной искренности всех нас, троих, случайно оказавшихся в кадре никак не ожидавшейся, я так думаю, жизненной непредвиденности. И это так глубоко, отчаянно больно почувствовалось, что я и не удивилась, как быстро испортилось моё настроение:

— Да ладно, ребята, отдыхайте. А… к слову, вы же тоже не местный? – Сделав несколько медленных шагов на удаление от скамейки и остановившись, как будто повелеваясь предчувствию довести разговор до конца, я обратилась к жадно курящему незнакомцу.

— А чего вдруг вы так решили? – Острая, как глубокая заноза на пальце, колючесть его внезапно сощурившихся глаз, заставила меня выпрямиться всем моим телом. И, чего уж там, признать:

— Да знаете, резковат на слух ваш говор… Без старания, но слишком чётко произносите Г. Не по-нашенски…

— Неужели? – Парень задиристо удивился. – А мне никто об этом и не говорил.

— Так вы тоже приезжий?

— Так точно. — И он назвал город на Волге.

— О…! Низкий поклон Волге…

…

Всю свою жизнь головокружительно упиваясь творчеством Ивана Бунина, рассказами Михаила Пришвина, подолгу и с замиранием сердца смакуя животрепещущую яркость милой моему сердцу “ОЛЕСИ” Александра Куприна, сто тысяч раз и ещё сто раз перечитывая романы Валентина Пикуля, мечтая в юности о своих алых парусах, как у Александра Грина, до беспамятства боготворя неповторимо народную гениальность Максима Горького в его повсеместно воскрешающих дико инертную, испоганенную холопским лизоблюдством человеческую совесть — в жанрово-правдивых сказаниях о привольной Руси, без мучительных сомнений я, навсегда и восторженно-добровольно, вросла в шедевральное величие русского языка. Сама того не заметив, как естественно и колоритно он сформировал смысл моей беспокойно красивой жизни. Которая никогда не сужалась до безликих контуров никчемного и убого холопского прозябания. Но которая всегда была и есть полна знаковыми ароматами прекрасных желаний. Ежедневно очищаясь ими от наглой бесстыжести сорнякового словоблудия человеков-хамелеонов, со всех говорящих утюгов насилующих мозги соплеменников убойными дозами своей нравственно-лакейской извращённости, невозможно не наслаждаться красочными россыпями полюбившихся мне слов истинной правды. Слова эти и по сей день формируют моё мировоззрение, жаждущее наслаждения прекрасным. Словами этими растирается в ничто быстро ползущая по земле ядовитой змеёй отвратительная плесень пустозвонства. Пересоленное каким-то бранным напором, чтобы утвердиться в своей бессовестной правоте, пожирает оно время раздумий, если к нему прислушаться. Парализует оно волю безвольных не впадать безмозглым стадом в транс тупоумия.

Да разве можно его, время, закованное Вечностью в броню недосягаемости – не потрогать, не услышать, не увидеть! — кому-нибудь укротить? Разве что сгинет в бесплодии тартарары Вселенная. Навсегда избавив порочное человечество иметь позорные полномочия унижать, гнобить, лишать жизни себе подобных.

Ничего во времени, однако, не изменилось, когда несколько дней спустя после особым образом запомнившейся мне совсем не случайной встречи в парке (случайная неслучайность – окаменевшая в своей назойливости метафора беспощадности общеусреднённой местной судьбы, когда она одна – на всех ) пришлось узнать, как известная украинская певица с лёгкостью, удушающей саму жизнь, вслух отказалась исполнять песни на русском языке. К слову, их в её репертуаре, несколько дюжин талантливо написанных песен — достаточно много. Увлёкшись однажды её творчеством, сердце певуньи — стальной воли! я всегда с такой же лёгкостью  переключалась с её красиво пропеваемых по-украински писэнь на чётко исполняемые ею песенные баллады, на русском языке. Отдавая должное её брызжущей неповторимой самобытностью душе. Родилась которая в России. По Млечному Шляху которая, дывна зиронька из Магаданских дебрей, обрела свою счастливую долю в Украине.

Для меня Украина, большая часть моей жизни – это великолепие Гоголевских литературных персонажей, музей Михаила Булгакова на Андреевском спуске, 13. И, говоря о Киевском музее, Домом Турбиных называют его киевляне, привычкой сумасшедшего обожания писателя тут же вспоминаю музей его памяти в Москве, на Большой Садовой, 10. В этом Доме и по сей день проживает прообраз кота Бегемота, из МАСТЕРА И МАРГАРИТЫ. Тщательно, процесс мистической ответственности полусказочного персонажа, выбирается он на роль жуликовато-интеллигентного повесы из огромного множества породисто-мохнатых московских котов. Избранный и преданный магическому ловкачеству, то бегает кот на двух лапах, то безобразничает в облике закоренелого столичного урки в московском торгсине, насквозь пропитавшимся специфическим воздухом валютных ценностей, — такой яркий типаж! могущий изъявить желание потереться невзначай о вашу ногу. Тогда он — кот, близко приблизившись к вам, мгновенно становится надёжным проводником в таинство Булгаковского мира. Обожаю его, этот мир! Постигать который надо начинать в надёжной гавани обретённой жизненной мудрости, как сокровищницы целенаправленно многолетнего познания.

Потому и было это для меня очень цивилизованно – проводить с памятью о Булгакове часы своего всегда с радостью ожидаемого летнего досуга, посещая Киев и Москву. Столько раз наведываться в столицы древнего Мира — сколько получалось. И, А не надо никаких точек зрения и доказательств никаких не требуется, словами Булгакова, чтобы, продолжая его цитировать, помнить: свежесть бывает только одна – первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести. То это значит, что она тухлая.

Рыба сейчас – да никак ни при чём. А вот свежесть бытия вокруг – явно вторая. Она же  — и последняя. И дело вовсе не в том, что чудесная буква Г по-разному произносится по-русски и по-украински. А в том, что говоря на разных языках об одном и том же, невозможно разным произношением искорёжить смысл одних и тех же мыслей. Которые всегда тянут за собой рутинный стержень материальности.

И главное в этом – как разительно отличается теперь Донецк от того города, которым он был ещё несколько лет назад. Не меняясь в главном – ежедневные обстрелы окраин, смертельные прилёты тяжёлых снарядов в центре – он, медленно маневрируя по параллелям своих проблемных громоздкостей, уже подолгу и с громко ноющим хрипом ослабленного удушьем истаскавшегося по жизни бродяги задыхается от терзающей его непрерывности переживаемого трагизма, наполняется новыми смыслами и новыми жителями.

По слухам, теперь в городе проживают чуть более 600 000 человек, немного больше от половины довоенного миллиона. Всё ещё внушительная по численности городская пенсионерская тусовка, непотопляемо безлико болтающаяся на плаву своих нищенских доходов, плачевно оскудевших у очень многих после потери украинских пенсий, ускоренными темпами разбавляется здесь переселенцами из России. Ладно и с большой охотой вливаются они в теплолюбивую самобытность края, делово снуют под многочисленными городскими рекламными щитами, обещающими региону невиданное доселе процветание, красочно обалденное сахарное баунти, изыск — по-ново-Донецки.

По цифрам регионов на номерах машин, быстро снующих по истомившемуся от неопределённости городу, можно понять, откуда сюда приезжают люди. Не понятно пока насколько профессионально они чему-то обучены, насколько нравственно они порядочные. Эпатажно, бесполезность местному застою, шикуют здесь на супер люксовых авто москвичи. Тогда как всегда немного зябко можно приобщиться к Архангельску. И не лишним будет вспомнить о калининградском Канте, попитаться осетинскими пирогами, помечтать о Каспийской рыбке. Но её здесь нет. Холодильники в рыбных отделах магазинов уныло томятся пересушенным в годах, ставшим очень вредным для жизни рыбным уловом. Интересно, что цены на такую бесперспективную, на века истощённую покупательским безразличием и, очевидно, рождённую в прошлом веке рыбу – стабильно не падают.

Так свежесть-то какая у рыбки? Если в нормальном человеческом социуме она бывает только первой. И последней. Отпираться – наивно. Но как хорошо! когда ничего при таком раскладе доказывать не надо, всё и так понятно.

И опять – не об этом. География современного Донецкого паломничества – впечатляет. Больше, чем впечатляет, скорее !ошарашивает! потомков Ломоносова – да у вас здесь, как в Крыму! — звездит в их головах заповедная степная вольность Донецка, голосисто зелено вызревающая на городских улицах, плавно переплетающихся с парками, в пору почти полугодовалого летнего тепла. Бывает оно знойным. Но этим летом много дождило. Город не заливало потоками воды. Но сорняки… в этом городе… некоторые своей откровенной босяцкой наглостью уже перегоняют параметры среднего человеческого роста в полтора метра. И пышно, физически – грязно, морально – ещё грязней, невыносим нагло они колосятся на виду у каждого наглядной дремучестью заброшенного городского антизаповедника – то есть, каким не надо, бессовестно стыдно современному городу быть.

Жадно безумная, извечная битва ненавидящей друг друга уже не поддающейся счёту городской будыльной шпаны, с переменным успехом отвоёвывающей друг у друга каждый сантиметр вылинявшей на жгучем солнце земли. И, между тем, живописно цветут в такой порухе репейно-лопуховые беспризорники сочной акварелью неразбавленных красок, аки привередливые клумбные цветы, вгрызаясь своей первобытной необузданной стихийностью в разросшиеся до безобразия кустарники. С неряшливо никчемным равнодушием и упорно не замечаемые людьми бездельничают они вдоль городских дорог, лохмато-изумрудно одичав, до безобразия опростоволосившись в умеренно-континентальном климатическом благополучии. Тепло же здесь каждому. Кожей своего тела каждый здесь это чувствует.

Хотя… небрежным заходом кое-где что-то там в городе покосили, что-то пропустили, да много улочек-переулочек в Донецке. Торжеством плебейской хронической бесхозности ныряют они в жилые городские дворы. А там… Годами списанные деньги из городского бюджета, на ремонт асфальта, расплывчатым миражом несбывшихся хотелок граждан наглядно улучшить свой быт, уже десятки-сотни раз проплыли над внутридворовыми дорожными воронками. С дымно-горючим усилием слабо развитой разумности атакуют их глубины машины. Не позавидуешь европейским автошкам, оказавшимся в центре Донецкой дорожной деградации. Судьба у них такая. Греховная.

Сродни сутками не вывозимого со дворов зловонью, перегнивающим на палящем солнце едким разложением бытовых отходов. Совсем они не упрощают аппетиты граждан: и пьют, и едят, и квартирное старьё коробками пакуют они у мусорных, часто – бесколёсных, ящиков. Утром туда – лучше не смотреть. Ночью бездомный люд всё по-своему там переупаковывает. Что-то, силой озверения разрывая пакеты с отбросами, беспошлинно приобретает, что-то намеренно доламывает. Со злорадством кипящей в мозгах злостности, от своей ненужности этому миру, малой, когда и большой нуждой, здесь же, у ящиков, угрюмый народ, третьесортное человеческое детище Донбасской трагедии, равнодушно и облегчается. Потеряли стыд живые.

Вспомнить бы о культуре самое время. Желательно – в первой её свежести. Да с оказией оказавшись в районе, где находится самое первое по означенной значимости министерство – КУЛЬТУРЫ! – досадно некрасиво про себя высказалась. Глядя на разваливающиеся на части ступеньки здания, покоцанные кто его знает, каким образом пробившимися из бетонной темноты будылями. По ним тутошний министр в каждый свой рабочий день воздвигает своё бренное тело к вершинам “культурности”. О которой много и со вкусом “знатока” её азов что-то бормочет, протаскивает, по необходимости, на камеру, или в микрофон. Везде успевает увесисто впечатляюще обналичиться, сноровкой идейно закалённого в борьбе доки… да, за идею свободного равенства соплеменников!

А сам книги-то – всё по диагоналям читает. Чтобы без напряга вписаться в регламент выделенного для чтения времени. Благо, машиной, иностранно превосходной, по расхлябанному, удручающе расхлёстанному сорняковым безвременьем, по скорбно осыпающемся остатками ухоженного благополучия городу есть у него привилегированная — остепенитесь убогие! — возможность, с важностью провинциальной VIP персоны передвигаться. Министр же, облачённый полномочиями чиновник, аж спотыкается от культурных усилий особой важности. Культура же так этому обязывает!

Можно возразить: война. Можно и парировать: она в центре, как колючий репей на собачей шкуре. А ещё центровее, аж в самом центре, так там – не бредовая иллюзия заблудившихся во времени прокажённых, а вообще сладкая патока блаженства царствует. Безмятежно-лениво гуляют-прохаживаются по центральному бульвару нарядно одетые люди. Перебивая запахи дорогих парфюмов дымят шашлычно-луковой подкормкой удачно адаптировавшиеся к мутным обстоятельствам кафе и рестораны. Удачно, потому что не укладывается в голове, как могут такие заведения функционировать во времени тотального городского безводья. Хотя, кончается месяц, как вода течёт по городским трубам через день. Но это, как и всегда, – исключительно в центре.

Донецкие районы на линии фронта – жертвенные оазисы бесконечного, кровью проплаченного покаяния тамошних страдальцев перед Всевышним. Как уникально современное явление штучно пролонгированной терпимости, тлеющей потрясающей живучестью в сознании людей, не дающей им уйти в другой мир благодаря дырявым жменям дармовой подкормочной благотворительности. Приезжают в те районы, жутко зияющие разрушениями жилищ, волонтёры. Ни один их визит не остаётся не зафиксированным на камеру. Думаю: а как же живут там те нищие люди, голодно бедствуя и замедленно убого взирая на окружающий их мир из своих аварийных укрытий, отмахнувшись, и руками, и головами от проклятой фатальности своих судеб. С безразличием обратившееся в бесцветных обитателей трущоб бывшее, правильно ориентированное трудовое народище Донбасса. В навороте больших и маленьких лживых отвратностей, между благодетельными визитами туда профессионально заматеревших волонтёров – есть теперь и такая профессия! – однако презревшее бездну заразного притворства. Своим присутствием в Донецкой жуткости провозглашая: не притворяемся – ВЫЖИВАЕМ!

Но даже там, давно не растерянные, давно не подавленные, давно на крутом обрыве Донецкой цивилизации люди осознали: жизнь не бывает, не может она быть нормированной, обусловленной несколькими пачками стирального порошка и двумя-тремя баллонами питьевой воды. Или подмазанная, чтобы не скрипела убогостью, просчитанными пакетами сахара и круп, как необходимостью в питании. Только никто не уточнил – на какой же срок раздаётся дармовщина?

Жизнь – всегда стихия, сродни адовому испытанию на прочность. Если удастся доказать, что прочность иссякла и черта безнадёги кайлом удушья сдавливает горло – то ворохом подтверждающих справок, хождением по кабинетам всяческого доверия в местных государственных учреждениях, где выдают такие справки, и на львиных правах полуголодной подвальной крысы обживёшься помощью от государства, в 500 рублей!

Щедро! Вполне — по-современному, потому что понятно: это – аж на целый месяц допинг милосердия! Гуляй, степной бродяга! Гуляй и помни: за полгода счётчик хорошо просчитанной бескорыстности и за будь здоров! натарахтит в твой дырявый карман 3 000 целковых. Три тысячи! Не вскружится пусть твоя голова от нулей в руках, абориген эпохи благодарственных, вперемешку с лобызаниями друг друга. объятий, на деревянном рубище креста затянувшегося полного новолуния.

Не сомневаюсь: конъюнктурщики-приспособленцы в таких районах не живут. Они давно и приятственно-привычно жирно кучкуются по важным для них масляным интересам во всё том же Донецком центре.