КЛУБНИКА СО ВЗБИТЫМИ СЛИВКАМИ ИЗ «Jūras pērle».
Non scholae, sed vitae discimus. – Не для школы, а для жизни мы учимся.
106 письмо младшего Сенеки.
К 150-летию города Донецк.
К 55-летнему юбилею радиостанции МАЯК.
Оба эти события имеют место быть в августе 2019 года.
Часто доводилось слышать, что все самые интересные жизненные истории происходили в прошлом. И утверждается, не без оснований, что они есть в памяти любого. Томимого, временами, нетерпением. Чтобы, по-приятельски запросто, поделиться ими со своими визави. Или, точнее, разговориться по душам, расслабиться и пооткровенничать с теми, кто окажутся поблизости в момент такого благородно-чистосердечного порыва вспомнить в подробностях о былом.
И, как бы пылко ни желалось иногда пережить ещё раз пережитое, эти развлекательно-вспоминательные байки в момент очередного пересказа начинают почему-то казаться интереснее и живее жизни настоящей. Вне сомнения, в силу их абсолютной и всепрощающей завершённости. И категорической невозможности их повтора в дальнейшей реальной жизни. С ее извечно ускоренными темпами движения. По горизонталям путей. Увлекающими… Манящими за собой в туманную голубизну неизвестности сладким обещанием встречи с немного подзабытыми, но ожившими, вдруг, сбывшимися надеждами…
Неожиданно воскресают они в пестроте изумления. Заученными когда-то наизусть впечатлениями сердца…
Думается, происходит это так ещё и потому, что горнила поступательного движения астрономических лет, только вперед!, излишне разогреты беспрерывно меняющимися восприятиями от происходящего вокруг. Непохожие друг на друга и естественно быстро, едва однажды мелькнув перед глазами, они, эти пережитые ощущения, зеркальными отражениями сразу же перемещаются извне в памятную копилку человеческого прошлого. Именно в ней, как в постоянной и не подлежащей переменам величине, утихомиривается, наконец, и бережно хранится умеренное постоянство физической реальности сближения тайн Земного бытия. Запомнившихся навсегда. И чудесным образом к сегодняшнему прекрасному дню осовремененных.
Отчего сладостно тревожится вскорости память. Роскошно-пышно расцвечиваясь, как гирляндами ярких праздничных огней, ностальгическими всполохами волнительных зарниц счастья. Когда-то, не забывайте об этом, оно, это же так важно!, принадлежало только Вам. Во времени, обжитом часами и днями Вашей жизни. За вечно далёким горизонтом всего, уже былого…
Но за которыми и сегодня, не с меньшим любопытством, можно наблюдать. Как бы, издалека. Задумчиво подмечая в каждом пережитом фрагменте того изжитого что-то новое. Ранее не замеченное… Но продолжающее существовать. В прелести желаний в душе в это верить.
Доказано. Чем чаще истории из прошлого рассказываются вслух, тем более красивыми подробностями они постепенно обрастают. Превращаясь, в итоге, драгоценно-облагороженные, на тысяче первом своем озвученном повторе, непременно и окончательно, в красиво надуманную быль. Заметно и со вкусом бывалого эксперта приукрашенную любым рассказчиком утончённым плетением серебристо-словесной пыльцы сиюминутного экспромта. Опытный повествователь, сопровождающий свою историю характерными описательными жестами рук своих, спелыми, в самом соку, эпитетами и выразительно запоминающимися сравнениями, и сам не ведает, что так выглядит простительная ему неправдоподобность его бесконечных вербальных вариаций. Всегда, между тем, доброжелательно оправданная его слушателями. Они, как правило, заворожённо затихают под невесомо ажурной аркой интереса, спонтанно возникшего в их головах к услышанному. Оживлением мимических морщин на их притихших лицах сопереживают они событиям. Если понравился рассказ.
Ведь…, напоминает же иногда мягкий овал приятной душевной отрешённости задумчиво-нежно разрисованную на листе белой бумаги радугу переживаемого блаженства… В замедленном движении тщательно подобранных изысканных оттенков любимых садовых цветов. Которые, вежливо и не спеша, переговариваются столетиями с окружающим их миром людей. Лукавствуют, по-светски, с ними на полутонах деликатного шёпота. И, неизменно, в угоду такому избранному настроению, звучат они в этом мире благозвучным консонансом красивых мечтаний. И недоступными повтору дымчатыми узороми большой красоты. Они и сейчас, причудливо-изысканные, медленно и недосягаемо гармонично плывут в воздушной плазме Земного совершенства…
Но бывает и так. Что именно на тысяче первом повторении не один раз рассказанного, вдруг выяснится, что много людей в сегодняшнем времени, уже не стесненном убого-примитивными цензурами былых неприятных ограничений, кто его знает кем нЕкогда надуманных и внедрённых в тогдашнюю жизнь, могут иметь самое прямое отношение к оригинальной и своеобразной неспешности давних событий. Немалая часть из которых, просто не может быть предана забвению.
Потому что, как бы ни была интересна жизнь сегодняшняя, мысленно и навязчиво часто желается оказаться там, где всё только начиналось. Другими словами, всегда хочется приятно погостить в местах, где впервые, запросто и легко, проступили в Земной галактике предметные линии именно твоего взрослого жития. Быстро дополненные впоследствии многими тайностями жизни. Только тебе предназначавшимися и только тобой понятыми. Но предусмотрительно припрятанными потом. Во имя священнодействия их долгого хранения, в тайниках твоей памяти. Не забыть бы только, что это именно она придаст смысловой канве пережитого много неожиданной значимости. В будущем. Потому что любые недосказанности, когда-то неосознанно законсервированные в воспоминаниях, всегда несут в себе смысл грядущей соблазнительной внезапности.
Об этом не думается. Но такая неожиданность оборачивается в нужный момент бесценной уникальной находкой. В исторических ментальных раскопках собственного пережитого былого. Видится непредвиденным обретением. Всегда бодрящим скучную неизменность таинственного предназначения жизни: совершил что-то однажды, ненароком подзабыл потом. И радостно вспомнил в будущем. Насыщаясь в этот чудесный миг, до не хочу, процессом издревле захватывающего повествовательно-умиротворяющего времяпрепровождения. Как, если случайно бы, свезлось тебе вдруг найти что-то ценное. Давно утерянное.
Или основательно подзабытое…?
…
Так…, почему же не вспомнить вместе?
О времени. Когда мы все, обученные говорить на одном языке, по-русски, с момента своих рождений, были некогда частью одного большого мира. В стране, которой давно не существует. Но, помнится, как мучительно долго она умирала. Чему многие стали свидетелями. Меня неотступно преследовали тогда взрывные мотивы нечеловеческой музыки Бетховена, сумасшедше-бунтующей всеми своими фортепианными звуками сонаты APPASSIONATA. Лавина взбесившихся аккордов как будто ежечасно ужесточала своими громкими обрывками муки агонизирующей страны. Сгущала её страдания. Изничтожала в клочья незыблемое. Густотой перемешавшихся в предельно громком звучании тонов и полутонов напоминала мрачные времена. Когда страна только зарождалась. Последнее, уже не современники тех событий, почерпнули из истории. И узнали в своём настоящем: такими жестоко изувеченными выглядят демонические изломы в смещённых со своих мест пластах человеческого разума.
…Не забудется. Как совсем недавно, во всеобщей (или это было не так?) нескрываемой обозленной поспешности печатались в многочисленных типографиях новые географические карты. Миллионными тиражами. И на разных языках.
Документы новой истории. Они наглядно подтвердили-узаконили своим точечно-пунктирно-витиеватым глянцем факт долго ожидаемого и свершившегося. Как итог, низвержения в позорно-глумливое небытие многонациональной империи. В пух и прах обанкротившейся в свои последние, совсем не веселые дни. Но мгновенно породившей на своих земельных лоскутных обрывках, как наглядное представление всему миру, исторически знаковое наследие — целую плеяду новых государств. Нерушимо, или так поверилось?, воцарившихся жирными контурами своих хорошо узнаваемых сегодня государственных границ. На новеньких, пахнущих не только типографской краской, но и новыми надеждами, географических картах.
Трудно было назвать тогда новые чаяния взбудораженного многонационального народа большими надеждами. Так как совсем скоро больно ударили они обухом затяжного похмельного отрезвления по голове каждого бывшего гражданина бывшего Союза нерушимых республик. Между тем, очень хорошо понималось: не дающими, и сегодня, покоя недоразумениями отметилось в Мировой истории то содружество. Но, если, уж, начистоту, то позволительно будет и добавить. Сегодня же. Как вполне органично соседствовали тогда судьбоносные открытия XX века во всех, без исключения, областях человеческой деятельности, определивших место той многозначительной эпохи во Всемирной Истории, с её жестокими жизненными проблемами. И как же долго висели последние грузом общественно-классовых разборок, всех со всеми, в совсем не коротких периодах исторических потрясений. В пределах уже не существующей страны.
Хочется говорить, однако, сейчас совсем не об этом. А о том, как неразрывно, как оказалось впоследствии, всё же срастались в ту историческую бытность между собой судьбы незнакомых людей. И сближались, несмотря на расстояния, далекие города. Составлявшие в былом единое целое огромной, как Земной космос, многонациональной страны. Пусть и ошибочно, но тогда, как ни крути-верти, мечталось: нерушимо-огромной. И на долгие века.
Дописав, однако, совместными усилиями страницы прошлого столетия, с его промахами и достижениями, все мы вершим сегодня, с привычным оптимизмом, куда же деться от него, историю века нового. Упрямо и почти ежедневно подтягивая к себе поближе, и не без удовольствия, бывают такие дни, некоторые, с особенной силой запомнившиеся, события из давних времён.
Чтобы не позволить им необратимо обесцветиться. И незаметно-безвольно превратиться в одно абстрактно-равнодушное и обобщенно-тусклое и молеподобное слово – прошлое… Пресное, как безвкусно-жвачная догадка краткого послесловия. В завершение долгого рассказа. Но не бывает так в природе, чтобы любимая фотография оказалась однажды в твоих руках непонятным черно-белым негативом… На котором все краски наоборот: черная – это белый цвет.
А белый… Да пусть это всё же будет новая ослепительная и громкая вспышка. Из немного подзабытого былого… В данном случае, к величайшему счастью, глупо и легкомысленно не забытого окончательно.
…
Быль. Донецко-Юрмальская.
…Мне тогда очень повезло…
Такой удачей называют обычно в закономерной путанице пережитых событий судьбоносный шанс. Один единственный. Без которого не имело бы смысла всё, что было прежде. И могло бы быть потом. И без которого, уверен, совсем неинтересно сложилась бы и вся моя жизнь.
…Это было время конца 80-х. Естественно, прошлого века. Предстояла летняя практика в Юрмале. После четвертого курса обучения в Донецком институте советской торговли. Сокращенно – ДИСТ. После усвоенной за время учебы многотомно-конспектной теории надлежало утвердиться и в действенном опыте. В моей будущей специальности инженера-технолога по приготовлению пищи он существенно обогатил бы мои возможности в умении собственноручно приготовить вкусную, по-настоящему, пищу.
Много готовили мы студентами в институте. Были в одном учебном институтском корпусе специально оборудованные для этого комнаты. Очень хорошо организованные специалистами. И скрупулёзно копировавшие своим внешним видом кухонные помещения обычной столовой или закулисье ресторана. Входя в такие учебные комнаты, мы все, наша студенческая группа, преображались. Выглядели по-другому. В своих белых халатах и в маленьких поварских шапочках на наших головах.
Такое специфическое облачение соответствовало общему декору этих учебных комнат. Вдоль строгих, покрытых белым кафелем стен нашей просторной, как бальный зал, кухонной учебки были установлены широкие длинные столы для нарезки на них, перед варкой-жаркой, продуктового сырья. На каждом столе – наборы разделочных ножей. Большие, малые, с зубчиками на режущей поверхности, они торчали своими деревянными ручками из специальных металлических форм. Следом за столами высились шкафы с посудой и кастрюлями, бытовые холодильники. Более узкая стена, ширина комнаты, была декорирована мойками из нержавеющей стали. И огромные электрические печи, со множеством конфорок на них – на самой середине этих учебных комнат. Так что готовили во время занятий много и разнообразно. Вкусно, так это — само собой: были же мы все ещё студентами, перебивавшимися, более или менее терпимо, на манне желанной своих студенческих стипендий. И жадно, с выпученными глазами от восторга, переживаемого аборигенами потерявшейся на краю света земли, съедавшими потом, после часов творения вкусной еды, всё своими руками добросовестно накашеваренное.
А один из наших институтских преподавателей проходил в рядах Советской армии, на Дальнем Востоке, свою воинскую срочную службу. Служил он там поваром на подводной лодке. Мужчина высокий, с подтянутой осанкой, всегда аккуратно подстриженный и гладко выбритый, таким он запомнился мне в его бытность нашим преподавателем. Извечно — в дорого пошитых костюмах из не менее дорогих тканей. С безукоризненно наглаженными стрелками на брюках, внешне он разительно отличался от всех других жёсткой выправкой военного моряка. Которая, больше десяти лет морской службы в молодости, так же безупречно поддерживала косую сажень его мужской плечистой стати в его зрелых летах.
С нами, студентами, бывший старшина морской службы был строг и весел. И, с неувядаемым в годах азартом бывалого морского волка, он много рассказывал о своей службе на флоте. Умудряясь впечатляюще образно сравнивать в своих шутливо-былинных рассказах голубую гладь затихшего в штиле безбрежного океана с истончённо-гладкой поверхностью раскатанного нами, по программе нашего обучения, на широком столе теста. Из которого, поколдовав и похимичив изрядно с нужными составляющими ингредиентами, как в стерильно чистой лаборатории поварского мастерства, нам предстояло вылепить тонкую, как хирургическая нить, и нужной упругости, вермишель-соломку для супа. Того самого. Что в меню и дорогих ресторанов называется суп по-домашнему. Почему-то, под руководством того нашего преподавателя, и в его присутствии, вермишель эта, тонкая и упругая, и собственноручно нами произведённая, и приправленная особым поварским секретом, о котором я сейчас никому не расскажу, выглядела, как раритетное произведение искусства. Которое, достаточно времени поварившись, отмерено точным своим вермешелевым количеством и в особым образом приготовленном бульоне, готовность которого определялась появлением на его поверхности янтарно-медузно-тугих жировых бляшек, становилась потом необычайно вкусной.
Однозначно, три звезды МИШЛЕН заслужила бы такая вермишель в современном поварском искусстве. Что мгновенно вознесло бы ресторан, где такой суп подаётся, на Олимп ресторанного бизнеса. А там, на этом Олимпе, приготовлением супов, еды оседлого семейного человека, занимаются повара с наивысшим кулинарным образованием. Дополненным годами каждодневной практики.
Недостаточность навыков умения, необходимого для приготовления любого в питании блюда, и позорную зыбкость знаний у некоторых практикующих поваров наш преподаватель коротко и сдержанно-осуждающе называл легкомысленным паясничанием. Уместного в приготовлении баланды. И, не оскорбляя значение самой баланды, как довольно-таки вкусного, по-простецки и по-своему, овощного блюда, и, весело нам подмигивая, рифмовал он это слово с другим. Очень бывшим популярным в наше время – шаланды. И допевал потом игриво: шаланды, полные кефали, в Одессу Костя привозил… И суммировал: расти, дорогие мои, надо не только в годах. Но и в своём поварском профессионализме. В котором не только вкус главное. Но и любовь.
Обо всём этом – дальше. И по порядку.
Гениальный повар, неутомимый энтузиаст самоучка, раскрыл нам наш наставник, безумно нами обожаемый, и секреты правильно-джентельменской пассировки аккуратно-тонко нарезанного лука. Золотистого лучка-боровичка, как любовно-ласково и нежным голосом обращался он к тугим золотистым цибулинам, много раз укутанным приятно шуршащей под пальцами луковой шелухой. Вызревает такое золотое луковое сокровище под благодатным Украинским солнцем. Вердикт нашего преподавателя очевидному: без сверкающих природной позолотой луковых колечек, пассированных в широкой чугунной сковородке, уютно попыхивающей шипящим подсолнечным маслом на умеренном огне, никогда не состоится настоящего супа по-домашнему.
Таковой есть точная наука о премудростях приготовления вкусной и здоровой пищи. Строго и самоотверженно культивируемой по всему свету именитыми поварами-мэтрами.
Ещё помнится, как пришлось на третьем курсе обучения повозиться с приготовлением картофельного пюре. Чтобы было оно деликатно воздушным и без единого комка, в своём завершающем предназначении. Наверное, после пятого взбивания такой разогретой картофельной массы я получил, наконец, зачёт по этой теме. А, оказалось, весь секрет был в картошке. Снисходительно-терпимо наблюдал за нами наш преподаватель. Посмеивался, дипломатично-вежливо, хитрым прищуром его добрых глаз над тем, как мы все издевались над сваренными картофельными клубнями. Пытаясь, каждый в своей кастрюле, втереть злосчастные картофельные комки в общую картофельную массу. Но так и не дождался, когда же до нас, наконец, дойдёт. Что не всякая бульба подходит, хитрость профессионалов, под идеальное, по своей консистенции, пюре. Точно так же, как и не всякую картошку можно вкусно поджарить. Облагородив поверхность каждой нарезанной картофельной дольки, в конце жарки, умопомрачительно хрустящей корочкой. Вот и ходят, как правило, повара из дорогих и уважаемых публикой ресторанов, лично на базар. И покупают вначале образцы картофелин, два-три клубня каждого, предлагаемого на рынке сорта. Чтобы поподробнее распробовать на языке, раскусить зубами их картофельную вкусность на свей кухне. И чтобы любое блюдо из картофеля, после поварского колдовства над ним, стало продуктом волнующего воображение вкусового ощущения. А главное, чтобы излишним добавлением заправочного масла, как говорил нам наш преподаватель, не уничтожался аромат картофеля. Вкусно, а главное, правильно, по всем правилам научного обоснования, приготовленного.
Да-а… И по сей день приятно почесывается в носу от ароматных запахов отбивного мяса, приготовленного впервые своими собственными руками. Толстый и тонкий край говяжьей вырезки, как оказалось на практике, есть одно и то же. Ну, а мясо, по-особенному, научно обработанное и обжаренное в собственном соку – это уже поделки повара-аса. Навык приготовления его, со всеми многозначительными тонкостями почтенного отношения к этому продукту, не утратился у меня и по сей день. И даже заметно усовершенствовался. Что особенно ощущается в приготовлении шашлыков. Вполне профессионально могу прочитать об этом лекцию часа на полтора. С наглядным пошаговым показом превращения важных теоретических аксиом в аппетитно приятную мясную реальность. А здесь — все: и животрепещущий, никогда не снимаемый с повестки дня вопрос о предварительной мойке. Или не мойке мяса. И первая стадия его мариновки. В специальном шашлычном маринаде. Секрет которого, опять же, хорошим поваром хранится так же тщательно, как и строгая военная тайна. Дальше — деликатная добавка к мясу нужных специй – строго по цветам: к белому мясу – красный перец. К тёмному – тёмный. И разделка мяса. У швеи всё внимание при кройке ткани — на долевой нити материала, идущей вдоль длины тканевого отреза. А у повара, при нарезке мяса, – на мясных волокнах. Вот и подтанцовывай, повар-всезнайка, неутомимо-весело, перед лежащим перед тобой на столе куском мяса. Расправляйся острым ножом с его сухожильными поперечками. И ваяй мясные кусочки нужных размеров. Небольшие, но математически плотно могущие прилегать друг к другу на шампуре. Получается, имею в виду мясо на выходе, как говорят повара, всегда очень вкусно. Настолько вкусно, что не раз приглашали меня в дорогие столичные рестораны поработать там главным шеф-поваром. Со всеми сопутствующими там этой должности привилегиями.
Такая она жизнь. Что пришлось попОварничать, когда страна разваливалась на свои составные части, и в шашлычнице. В тихом городке, не доезжая столицы. Где любили вкусно перекусить проезжавшие по трассе, делившей тот городок на две равные половины, любители шашлыков. С одним из них, который оказался владельцем известного крупного ресторана и сети кафе, я, по его инициативе, познакомился лично. В столицу, по его настоятельному, соблазнительно-многообещающему приглашению, и по некоторым моим веским и личным соображениям, я в то бурное время не перебрался.
…Слишком привычным стало мне, никоем образом неразрывным со мной, почувствовал я в тот судьбоносный момент душой своей, всё то, что окружает меня на моей земле со дня моего рождения. В городе, где я родился. Который, вполне возможно, не впечатлит особой радостью чужаков со стороны. Потому что нет здесь больших океанских или морских вод. Не изобилуют его предместья хвойными лесами. Степь да степь кругом. И под самим городом, включая центр, — испещеренное вдоль и поперёк многокилометровыми шахтными выработками подземелье. Но люблю я мой город. До самозабвения. Люблю очень отдыхать с семьёй и с друзьями-приятелями в продуваемых степными ветрами закутках. Болтая о житейских пустяках у самодельно сделанного мангала. С ароматным дымком медленно томящегося мяса, мною специально приготовленного, над тлеющими углями. Просвечивающими местами раскаленными, кажущимися эфемерно прозрачными алыми акварелями. Да…, кусочками мяса, нанизанного соблазнительно-сочными, замаринованными в обалденном маринаде кусочками… И чередующихся с колечками лучка-боровичка на шампурах. Над разогретыми до красна углями… Но ни в коем случае – над углями, или дровами, горящими открытым огнем!
Как оно происходит, всё это волнующее обоняние шашлычное волшебство, я и сам не знаю. Даже сейчас. Хотя сколько раз(!!!) уже колдовал своими руками над его таинством. Но мне точно известно: это есть химическое соединение физического ощущения вкуса еды. И безграничного сумасшедшего желания, схожего с наваждением долго проистекающей в твоём сердце любви, вкусно эту еду приготовить. Удовольствие для хорошего повара, поверьте, и физическое, и духовное. Практически неотделимые одно от другого. И благословенное силой невидимой…
Одним словом, перед поездкой в Юрмалу, где предстояло пройти преддипломную практику и получить мою первую официальную поварскую квалификацию, в дополнение к закрепившимся в моём сознании представлениям о приготовлении еды, появилось огромное желание научиться готовить так же вкусно, как может это делать истинный профессионал поварского дела: всепоглощающе-страстно. И с отдачей всего себя выбранной профессии. Границы которой, познал драгоценным опытом моей жизни, значительно расширяются с твоим перемещением по странам и континентам Земного шара. Где посредством приготовления еды, как, например, в Японии, сохраняются истоки японской культуры. В других, как в странах Американского континента, довлеют в человеческом сознании вкусовые впечатления детства, с привкусами кока-колы и пышно взбитых булочек чизбургеров и гамбургеров.
В моём же случае – мой познавательно-кулинарский опыт обогащался в моих путешествиях по республикам бывшего Союза. И далее – по многим зарубежным странам.
Одним словом, собираясь в поездку, взял с собой в Юрмалу, в которой всё памятно-важное для меня начиналось, по совету нашего институтского повара-подводника, толстую тетрадь, для записей. Такие тетради, увесисто-многостраничные и в водонепроницаемых плотных обложках, тогда назывались общими.
Очень правильным был такой мой шаг, с тетрадью. Так показало время.
…
Долетели до Риги на самолете. Несколько часов в воздухе стоили нам, мне и моим нескольким друзьям-сокурсникам, 9 рублей 50 копеек советских денег, на каждого. Или, оплатили мы, используя бонус, который давали всем студентам в то время студенческие билеты, пятьдесят процентов от полной стоимости пассажирского билета – 19 рублей. Для прямого полета на самолете Донецк – Рига. Прилетели в Ригу в полдень. Помню, в тот день в городе моросил дождь. У нас о таких дождях говорят – промозглый. Но у нас, на Украине, в отличие от того, запомнившегося Рижского, он только поздней осенью бывает таким колюче-холодным. А прилетели мы в Латвию в конце июня. Зонтов ни у кого из нас не было. Вылетали из Донецка летним солнечным утром. Погодой в то время никто, пожалуй, с такой въедливой дотошностью, как сейчас, не интересовался. И любые ее капризы воспринимались как неизбежная данность природы. С которой надо тихо и безропотно смириться. Что мы и сделали. После того, как кто-то в аэропорту нам сказал, что Рижский дождь может докучать, не только нашим нервам, и до самого вечера. Не обессудьте, одним словом, ребята. Ничего не оставалось делать, как достать из спортивных сумок свои болоньевые куртки, накрыться ими с головами и, неуютно сгорбившись, быстро добежать до автобусной остановки. Взбалтывая по пути к ней мгновенно промокшими насквозь туфлями совсем не мелкие лужи. Уже не один час они тихо булькали на асфальте мелкими пузырьками, перед зданием Рижского аэровокзала. И предвещали своей одноцветной, грязно-серой настырностью, по народным приметам, и своим пенно-бурлящим присутствием на цветовой палитре столичного пригорода затяжной дождь. На весь, таки, оставшийся день.
Мы недолго ждали автобус, который доставил нас из аэропорта до центра Риги. По дороге в город рассматривали из окон автобуса, и с интересом путешествующих по незнакомой стране туристов, улицы Латвийской столицы. Показавшейся нам в день нашего в город прилёта не очень-то и приветливой. Но заметным контрастом к сумеречно-дождливой погоде было яркое многоцветье зонтов в руках прохожих. В то время более привычными для наших глаз были тёмные тона дождевых парасолек. Говорю о Донецке.
И очень удивил вид средневековой брусчатки Рижской улицы, по которой ехал автобус. Один из наших попутчиков в автобусе объяснил, что так начинается центральная часть старого города. При других обстоятельствах, если бы погода была не дождливой, мы задержались бы в центре Латвийской столицы на некоторое время. Хотя бы на час. Чтобы походить-побродить по улицам и сформировать для себя первое впечатление о незнакомом городе. Но дождь, как будто намеренно просеянный через невероятно мелкое сито, и монотонно бубнящий на каждом километре нашего пути о чём-то, нам непонятном, и ни в какую не желавший уходить восвояси тихо, по-английски, все не унимался. И вынудил нас, радостно расплескавшись по этому поводу в своих повсеместно многочисленных лужах, ограничить наши дальнейшие передвижения по городу. И отправиться сразу же на железнодорожный вокзал. Он – в самом центре Риги.
В кассе вокзала на вопрос, как доехать до Юрмалы, кассир нам, залетевшим сюда на время перелётным сезонным птицам, терпеливо разъяснила. Что Юрмала, как таковая, это – направление движения. Которое объединяет в себя многочисленные дачные поселения и курортные посёлки. Мы с друзьями недоумённо переглянулись. Да, уточнила она. Юрмала – это своеобразный курортный городок, уютно растянувшийся в пригородной зоне Риги, вдоль побережья Балтийского моря. С целым рядом названий станций: Майори, Тукумс, Кемери, Дубулты, Слока…
— Слока! – Воскликнул тут же друг, негласный староста нашей группы, записавший предварительно в деканате института пункт назначения поездки. В Слоке должны были ждать нас люди, ответственные за проведение нашей практики в Юрмале.
…Наша электричка на побережье отходила через полчаса. Купив билеты, посидели немного в зале ожидания, обсуждая уже увиденное и рассматривая людей вокруг. Впервые здесь, на вокзале, услышали латвийскую речь. Показавшейся нам очень похожей, отдалённо, на немецкую. Немецкий, как иностранный язык, мы изучали в институте.
Часто и по-доброму поглядывая на нас, две старушки разговаривали по-латышски. А группа молодых людей, шумной компанией расположившихся тоже неподалёку от нас, наоборот, говорили по-латышски нарочито громко и развязно. Одним махом сметая со своих лиц улыбки, когда вызывающе-пристально смотрели они в нашу сторону.
Перед самым отправлением поезда внутреннего назначения, как называлась электричка в Риге, осенило нас выйти из зала ожидания и зайти в вокзальный буфет. Увиделся он нам в прилегающем к этому залу небольшом угловом пространстве буфетной стойкой. Красиво оформленной и ярко освещенной рядом вмонтированных в потолок световых плафонов. По одну сторону стойки, плотно, одна к другой, и устойчиво закреплённые на полу, — две деревянные стенки. От пола и до потолка, формировали они угол из полочек. Полочки, вплотную и до верха, были заставлены стеклянными бутылками с водой и с алкогольными напитками. На нижних полках – небольшие блюда, с веером уложенными на них пирожными. Разными. И со взбитым кремом, и пирожные суфле, и заварные пирожные-комочки, покрытые тёмно-шоколадной сахарной глазурью. На прилавке углообразной стойки, прямо перед глазами клиентов – тарелки с бутербродами. С колбасой, с сыром. Заметили и кусочки хлеба с рыбой. Отдельно – тарелки с аккуратными брусочками творожного сыра. Завёрнутого в яркие упаковочные обёртки. И подносы, выложенные по кругу венками крошечных кофейных чашек. По соседству с горками белых блюдец
А с другой, внешней стороны стойки, – небольшие круглые, кожаные сиденья, на высоких ножках. И аромат свежесваренного, заграничного кофе вокруг. Экзотически непривычного для нас. Горячего и соблазнительного, как не дающая покоя и долго преследующая тебя навязчивая идея. Очевидно, запах кофе и привёл нас сюда. К этому уголку вокзального кофеварения. Где не было никакой очереди вокруг. И даже было настораживающе пустынно. Если не считать буфетчика, быстрого молодого парнишку в белоснежной накрахмаленной курточке. Он всё время что-то подтирал фланелевой салфеткой на свободной поверхности стойки. Отходил немного в сторону и внимательно присматривался, пригнувшись, к тому месту, что только что протёр. И опять подходил к нему. И опять его натирал.
Там, у буфетной стойки, глотая слюнки сбывшейся мечты, купили мы первые в жизни бутылочки, 0.33 литра, настоящего Рижского пива. Плюхнулись на кожаные длинноногие пуфики. И выпили пиво залпом. Прямо из бутылок, предварительно освобожденных, одна за другой, от своих металлических гофрированных крышечек открывалкой в руке услужливого буфетчика. Странно посмотрел он на нас и на белые пластмассовые стаканчики, которые одним рядом остались стоять не тронутыми перед нами.
Охмелели мы сразу же. Докупили бутерброды с колбасой. А уже на перроне, подбегая к электричке и не обращая внимания на продолжавший назойливо дребезжать над нашими головами надоедливо-промозглый дождь, жадно перекусили.
В электричке, типовой и долго пользованный вагон Советского времени, удобно расселись мы на широких деревянных лавках с высокими спинками, друг против друга. Было нас пятеро друзей. Которые, забегая немного вперёд, еще больше сблизились. Если ни породнились, по-кровному. После двух месяцев нашей преддипломной практики на Рижском побережье.
Как только поезд вздрогнул, всеми своими вагонами, и медленно тронулся, почти настроились мы на короткий сон. Окончательно разморило после пива. Хотелось уснуть. Под убаюкивающий стук колёс нашего вагона. Но незнакомый пассажир, мы и не заметили, как он оказался в нашем, скажем так, купе, скамейки – друг против друга, с интересом рассматривал нас. И прислушивался, невольно присутствия, к нашему громкому разговору. И предупредил потом: не пропустите свою станцию. За все про все – ваша поездка будет длиться не больше часа. А то — и всего лишь полчаса. Минут десять уже едем. Если вам к морю, то выходите в Булдури. Оно там само, словами того чудака, выйдет вам навстречу. Если, в центр – то это будет Майори. Нет, нам в Слоку, ответил друг. Тогда выйдете вместе со мной, предложил сосед.
Вот так запросто нам всем повезло. Быстро познакомились с нашим попутчиком. Хорошо запомнилось его имя – Инвар. Говорил он по-русски медленно, с небольшим акцентом. Был очень вежлив и учтив. Причем настолько, что с явной любезностью гостеприимного местного жителя довел нас, по прибытии в Слоку, до общежития. Где нам предстояло жить в течение следующих двух месяцев. Попутно Инвар любезно сопроводил нас до небольшого магазинчика галантерейных товаров. Где мы приобрели себе зонты. Так как наколдованный Рижскими лужами дождь, а сколько часов уже прошло с момента нашего в Латвию прилёта!, всё ещё и здесь, в Слоке, продолжался. И кружился он серебристыми спиралями, как новогодний серпантин, вокруг каждого на улице случайного прохожего. И здесь, в Слоке…
Не знаю, что сподвинуло меня остановить свой выбор на огромном зонте в оранжево-коричневую клетку, но именно его я тогда и купил. Без труда приноровившись своей рукой к его удобной деревянной ручке, как только зонт автоматически раскрылся, я бурно и шумно радовался виду его яркой расцветки над моей головой. Друзья выбрали себе обычные мужские зонты, в привычном черном цвете. Дружно съязвив, не без злорадства, в адрес моей смелости: стиляга! У-у-ух, пижон! Что мне почему-то тогда очень польстило.
По дороге в общежитие местные тучи над нашими головами, в отличие от Рижских, показались еще более тяжелыми и черными. А воздух в городке, в основном, непривычно одно-двухэтажно приземистом, казался вязко тяжёлым и насквозь напитанным морской влажностью. И кристально чистой свежестью. Такого чистого воздуха, даже после дождя у нас, в Донецке, никогда не бывало. В то время – закопчённой мазутно-отработанными, десятилетиями густевшими в трубах маслами всесоюзной кочегарке. Удачно маскировавшей свои каменные постройки среди толстых, безостановочно чадивших чёрным угаром этих самых заводских труб и шахтных терриконов. Хотя, и дожди у нас, и сегодня, не “плачут” сутками напролёт. Но бывает…, и тоскуют, иногда, в собственном одиночестве. И впадают, время от времени в лёгкий транс беспричинной хандры.
А Инвар нас “успокоил”. Не переживайте, говорит. Пару дней подождИт, а там и солнце появится. ПодождИт непрерывно!?, не поняли мы доброй иронии Инвара. Ну да. Непрерывно. Здесь так часто бывает. Привычка нашего климата.
— Ну да… Промокшего насквозь… — Подумалось нам всем. Рождённым в степном суховее далёкой степи Донецкой.
В общежитии не заметилось ничего особенного. Разве что, две аккуратные таблички, под стеклом, с названием этого здания. Висели они рядом, одна за другой, на кирпичной стенке, у входной двери: первая – по-русски, вторая – по-латышски. А так… Туалет и душ – в конце коридора, дверь – направо. В середине коридора — дверь налево, за которой -просторная кухня с газовыми конфорками по обеим сторонам комнаты и большим трёхстворчатым окном напротив двери. А наша жилая комната, на четыре человека, оказалась прямо напротив лестницы. Приведшей нас на второй этаж этого двухэтажного, типовой застройки, здания. Уговорили потом коменданта общежития поставить еще одну кровать в нашу комнату. А так, пришлось бы тянуть жребий, кому из нас, из пятерых друзей, переходить в другую. Понятно, что никому этого не хотелось.
— Ребята, а я к вам приду. – Сказал Инвар на прощание. – Может, вкусное что начнёте у нас, в Слоке, готовить… Не слышал, чтобы из Донецка к нам раньше приезжали… На Донбассе, говорите, город ваш живёт? Поищу его дома на карте вашей республики…
— Инвар! Украина! Не забудь! – Мы и не заметили, как хором вдохновили его к географическому исследованию.
Работать, или практиковаться по-настоящему, я начал в местной пельменной. Под названием МЕЛЛУЖИ. Название происходит от слова лужи? Спросил я у дежурной нашего общежития, обратившись к ней за разъяснением, как в пельменную добраться. Нет, ответила она мне. Таким названием городок-малютка обязан чернике. Которой когда-то славились окрестные леса. Такая рациональная созвучность в названии — черника, по-латышски, mellene — меня почему-то развеселила.
Пришли мы в пельменную, я и мой друг, который был у нас старостой, бодро и широко шагая. А утром этого же дня, окрылённые юношеским энтузиазмом что-то вершить, созидать, творить, трое наших ребят, по оговорённой нашими кураторами разнарядке, отправились в ресторан ЛАЙКС. Бывшим в ту пору в Юрмале известным и очень популярным. Таким образом немного разошлись наши с друзьями пути в уже не дождившей слёзно, но медленно проплывавшей над Слокой пеленой непривычной для нас Балтийской зябкой сырости.
Это никого из нас не обеспокоило. Не терпелось всё поскорее самим увидеть. И с первого же взгляда на заведение, место моей с другом практики, и на его фасад, и на его внутреннее устройство, разрушились все наши, мои и всех моих друзей, былые возможные стереотипы, связанные с самим словом — пельменная. В МЕЛЛУЖИ было очень чисто и уютно. Семь столиков в просторной комнате, с лёгкими невесомыми пластмассовыми стульями – вокруг каждого. И на каждом столе – приборы со специями. Горчица, перец, уксус, соль – небольшие стеклянные бочонки на переносных металлических подставках с удобными для ручной переноски колечками в самом верху. И все!!! Все ёмкости были наполнены полагающимися для сервировки стола специями, до самого верха. И в этом было первое, непривычное для нас новшество в латвийской пельменной. В Донецке, если немного подробнее, при самом большом желании, насчитывался, обычно, на всю пельменную один прибор со специями. Постоянно, сиротой казанской, кочевавший со стола на стол, сколько бы их в зале ни было. И, как правило, баночки эти были всегда полупустыми. Или – вообще пустыми. С засохшими комками чего-то непонятного на дне каждой ёмкости. Обычно – стеклянной. Лишь в той баночке, где должна была быть соль, она и была. Крупного, как у нас говорят, лошадиного помола. Которую, за неимением в этой баночке специальной маленькой ложки, или закручивающейся на ней крышечки с маленькими дырочками, просто, при желании, высыпАли в тарелку с недосоленной едой. Часто соль пересыпАлась…
Кухонное помещение в МЕЛЛУЖИ отделялось от обеденного зала каменной кладкой, с просторным окном в середине. При заказе и получении заказа, стоя у раздаточной, можно было видеть, как обустроена кухня. И как кудрявыми воздушными парами дымятся большие кастрюли на разогретых печах. Все это напоминало наши институтские учебные комнаты в миниатюре.
В тот день, когда мы пришли в пельменную, там работали два повара, одетые в белые поварские курточки. У каждого на голове был высокий поварской, залихватски заломленный на одну сторону, колпак. Заведующий пельменной сразу же сказал им о нашем приезде. И повара весело подмигнули нам, стоявшим у окошка раздаточной, со стороны зала. А один из них, улыбаясь широкой приветливой улыбкой, подошёл к окошку, и, много раз повторенным красноречивым жестом больших пальцев обеих своих рук, поприветствовал нас.
Касса в МЕЛЛУЖИ, на высокой деревянной стойке и типовая привычная во всём Советском Союзе, с характерным клацканием клавиш на её цифровой клавиатуре, когда кассир пробивала на ней чеки для оплаты клиентами, была у входа в зал. Сидела за ней на специальном высоком стуле единственная, работавшая в этом заведении девушка. Рядом с кассой стоял никогда не умолкавший в течение дня переносной жёлтенький приемник SPIDOLA, с торчащей в сторону выдвижной антенной. Приёмник этот был детищем Рижского радиозавода ВЭФ. Позже, когда у нас были свободные дни, мы с ребятами ездили в Ригу. И просто гуляли по улицам города. И однажды добрались и до главного здания этого завода. Поинтересовались его историей, которая началась со строительства завода ещё при правлении НиколаяII. В то далёкое время, отметили для себя, сообща покопавшись вслух в прошедших годах и в столетиях, Донецк наш был всего лишь захолустной Юзовкой. На грязных, ободранных в кровь коленках беспризорного ребёнка, выползавшей из своего эмбрионно-зачаточного состояния… Пара десятков лет, как начиналась тогда труднотворимая летопись нашего города…
А девушка за кассой, ее звали Агата, когда была не занята, непринужденно рассматривала зал и часто меняла волны передач, останавливаясь на той, где была музыка. Звучали песни латышские. И очень часто русскоязычные, которые были известны тогда во всем Советском Союзе. И каждый день Агата настраивала свой радиоприёмник на волну МАЯКА. Была в час дня там передача, сплошь из музыки зарубежной эстрады. Часто пел на той волне чешский соловей Карел Готт, звучали польские песенки, играл Берлинский оркестр. Более-менее приятно-своевременно долетали в Союз изюминки эстрады стран социалистического содружества. Понимается, из восточной Европы.
Но позывные МАЯКА, …не слышны в саду даже шорохи…, просто умиляли нас. Они сутками до нашей поездки в Юрмалу, хорошо прослушиваемым пульсом жизни одной большой страны, тикали в приёмниках радиоточек на всех этажах, в общежитии нашего института. На Украине. Совсем не верилось, что так далеко от нашего дома мы забрались. Да и был он, наш дом, в общем-то, где совсем рядом. Так нам всем казалось. Когда Агата включала в одно и то же время МАЯК… Который продолжал одновременно, мы это знали, работать и в Донецке. Пока мы слушали его, правда всего полчаса. Но каждый день, в Слоке, бывшей в то время индустриальным посёлком. В старой, как принято здесь говорить, части Юрмалы… На Рижском взморье…
Одним словом, деликатный музыкальный фон работы пельменной очень привлекал сюда посетителей. Невозможно было не заметить и бутылку водки, стоявшую на прилавке рядом с кассой. И мерный стаканчик, на 50 миллилитров, рядом с бутылкой. Любой желавший, как правило, все посетители этого желали, переливал неспешно из того мерного в свой стакан чуть-чуть меньше, чем пятьдесят миллилитров водки. Наглядно демонстрируя таким неукоснительно соблюдаемым церемониальным ритуалом своеобразной воспитанности знание меры потребления алкоголя. И отправлялся потом со своим оплаченным подносом к свободному столику. И всё было чинно и благородно. Словами из хорошего Советского фильма.
Запомнилось, как в то далёкое время нам, ребятам из Украины, было непривычно осознавать, что в Слоке было много кафе. На каждом шагу. А наша пельменная функционировала в этом маленьком городке, да и городком Слоку с большим трудом можно было назвать, не только, как объект общественного питания. Но было это и известное здесь место, где любили собираться компании. Приходили сюда отдохнуть, в полном смысле этого слова, и мужчины, и женщины. Негромко поспорить о наболевшем. Помечтать вслух…, медленно разжевывая мясную поджарку. Запивая её маленькими глоточками водки из изящной рюмки на высокой ножке. Умеренно расслабляясь, но не пьянея до безобразия. И беззаботно поглядывая на чисто вымытые окна. За которыми так часто моросил в то лето дождь. Да. Содержимое стаканчиков с водкой выпивалось нашими посетителями довольно-таки медленно. Как будто с удовольствием смаковался каждый мини глоток этого алкогольного напитка. И довольно редко бывало так, что кто-то шел к кассе за вторым, добавочным стаканчиком алкоголя, в первый свой приход в пельменную. Если говорить об этом факте в отдельно взятом дне недели. Но завсегдатай пельменной мог зайти сюда в тот же день и попозже. И не раз. Ограничившись и в следующий свой приход сюда исключительно этими же пятьюдесятью граммами водки. Такие маленькие, упоительно-радостные, по-своему, для души человека привычки, никогда не являлись источником большого дебоша в пельменной. Островка приятной и недолгой отрешенности от повседневной жизни, и мгновений добровольного погружения в свой собственный мир. В котором не было места усталости и проблемам…
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…
Оставить комментарий