ПОПЭЛЮШКЫ. К 75-летию Великой Победы. “За столом гуляют харьковчане, Рядом с ними – киевский народ. Вместе – одесситы и минчане! Всё смешалось! Чёрт не разберёт!” Вилли Токарев. Событие то, осень прошедшего года, было – исторически важным: открытие в России памятника известно-маститому зарубежному композитору. Гиганту музыкотворения, с лёгкостью, присущей человеческому гению, прошагавшему в своём седовласном парике, с завитыми крупными буклями, и в бархатных, как и его благородный парадный кафтан, звуках, из своих многоголосных фуг, кантат, пассакалий, партит – и это – всего лишь ничтожно малая крупица из творческого наследия композитора – по временной спирали нескольких веков. И по городам и весям всех, абсолютно всех, стран мира. Вполне возможно, творения Иоганна Себастьяна Баха звучат, в электронных записях, и в джунглях Амазонки, и на снежных просторах Антарктиды. Факт: меломаны современности, как ни странно, более, чем это было раньше, стали отдавать, в своём выборе увлечённости, предпочтение высокой духовности музыкальной классики. А она, как известно, не имеет ни границ, ни грешит оспариванием гениальности, присущей творцам той или какой другой национальности. Это – как инопланетная феноменальность Пушкина. Всецело принадлежащая всему человеческому миру. Признанная, без права оспаривания, в цивилизованном Земном социуме. Достаточно слов. Для вступления к последующему повествованию. Но тогда, в торжественный момент снятия символической вуали с памятника композитору, я, в почётном числе приглашённых на такое знаковое событие гостей, русско и иностранно говорящих, терпеливо и с интересом наблюдала за теми, тремя - две женщины и мужчина. С особым, личностно-авторитетным, галантным удовольствием, было заметно, рассыпавшихся в любезностях. Или обменивавшихся всячески проявляемыми эмоциями взаимного почтения, друг к другу. Каждая из которых была подкреплена ещё и широкими лучезарными улыбками. Как будто, намеренно точно, заразительно-статично зафиксированными, на некоторое время, на лицах тех, стоящих особняком троих людей. Так как сама пребывала от них не так уж и далеко, в скромном молчании, среди приветливых и умеренно расслабленных других гостей, то было слышно, с каким великосветским достоинством представлялись те, трое, друг другу: самый главный, в том большом городе, по культуре – высокий импозантный мужчина. Одна из женщин, особа с бесцветной незапоминающейся внешностью – консул. Но - фигура особая, дипломатическая, представлявшая серьёзно-важную Европейскую страну, в посольстве той страны. Расквартированном в том городе. И, наконец, куратор по культуре, из той же страны, в том же посольстве, в том же Российском городе – другая женщина. Удивительно, но тоже - ничем и никак внешне не примечательная. Но вот гармония человеческого общения, как отметилось в наблюдении, была частью красивой и строго соблюдаемой, по всем пунктам своего развития, игры международного этикета. Ни при каких обстоятельствах не предусматривающим никаких словесных или жестовых вольностей – ни шага, как говорится, ни вправо, ни влево. Но обмен именными визитками, как итог культурно-делового общения, по этикету, в правильно наступившем миге времени, это – не запрещается. Он, этот обмен, и произошёл. После чего высокопоставленная троица обменялась, по протоколу общения, крепкими рукопожатиями. С обещаниями продолжать начатое дружество. При любом, возможном поводе. А почему бы и нет? Подумалось мне. Объединяющее начало – музыка Баха – не есть ли это искомое единство во взаимопонимании людей? Говорящих на разных языках. Всемерно благостно и намеренно открыто стремящихся к пониманию друг друга. В ореоле подобных мыслей, смело, главное! – без признаков провинциального смущения на моём лице, моя тогдашняя уверенность, подошла я к женщине, куратору по культуре. Когда она осталась одна. И, представившись, по имени-фамилии, заговорила с ней. Настроение интернациональной внутренней весёлости женщины, по инерции, продолжалось. И было очень ей к лицу. Незнакомка немного пощебетала, на ломаном русском, о чудесном солнечном дне, в том чудном и радостно запоминающемся мгновении наступившей осени. Поделилась краткими мыслями о своей дочке, которая как-то незаметно оказалась между нами. И сообщила, что малютка ходит в местный детский сад, чтобы учить русский язык и постигать русский дух. А потом, как будто опомнившись и выходя из ступора затянувшегося веселья, внимательно и с интересом посмотрела на меня: а Вам-то, чего, подразумевая. - Я – из Донецка. – Твёрдым голосом отозвалась я. И – грянул гром. Улыбка с лица женщины мгновенно исчезла. И стало оно затвердевше жёстким. Сутью своего огрубевшего овала сконценрировавшегося в напряжённо сощуренных глазах женщины. Смотрела она на меня, видела бы себя со стороны!, ошеломлённо настороженно. - Вы знаете, что у нас происходит? – Я твердо решила не упускать свой шанс - завладеть вниманием женщины. Чтобы она, хотя бы, в силу своего культурно-кураторского положения в чужой стране, проявила интерес к тому, о чём я намеревалась ей рассказать. Устами очевидицы Донбасской трагедии. Чтобы, узнав о нашей, Донбасской беде, поведала бы она потом о ней. В своей цивилизованной, как она себя дипломатически строго позиционирует, стране. Но реакция женщины на мой вопрос оказалась тревожно-опасливой: - Вы о политике? – Совершенное владение собой. Но прищур её глаз остекленел нешуточным раздражением. Как будто ещё и неожиданно заныли у неё зубы. Тронутые её невидимой болезненной простудой. И, одновременно, умственный, на опережение, просчёт ситуации: что бы могло означать моё появление в её личностном пространстве? - Нет. – Ответила я выстрелом храбрости, в воздух, ещё сильнее ободрившей меня. – Я – о жизни. На Донбассе. Вам это МОЖЕТ быть интересно? Секунды взаимного молчания. Совокупленного с более всесторонним обдумыванием женщиной сложившейся ситуации. И, наконец, её слова: - Да. Это интересно. Оставьте мне свой телефон. Я вам позвоню. Так значит, так, великодушная мадам? Формальная и хорошо известная мне, сама ею пользуюсь, дешёвая отговорка? Перезвоню, при полном кармане, на дорогом пальто, визиток. Думаю, пережила бы я такой оборот дипломатической хитрости чужестранки. Вежливо поблагодарив её за оказанное мне внимание. Вернее, извинившись, сухо, за время, потраченное на меня. Но, для облегчения души и для своего будущего спокойствия, назвала всё же цифры своего номера телефона. И повторила их, чтобы дисциплинированная кураторша иностранного посольства, по культуре, смогла сохранить их в памяти своего мобильного. Побрезговала она, однако, и прощальным рукопожатием, со мной. Посредством которого, показно-сердечно, распрощалась, совсем недавно, с русскоязычным куратором по культуре. И не перезвонила она мне. Потом. Не сомневаюсь, внутренне, долгое время негодуя, что я, проблемно некстати и неожиданно неприятно, оказалась на её культурно-дипломатической дороге. До того момента, как ей могло казаться, не изобиловавшей колдобинами неприятных ситуаций. Могущих нанести непоправимый урон её усилиям удерживать свою общественно-трудовую, хорошо оплачиваемую и привилегированную жизненную позицию – куратор по культуре. Могущей не выдержать напор потрясений и чрезвычайных культурных происшествий. Таких, например, как общение со мной, Донецкой блокадницей. Ненароком свалившейся ей на голову. Да, как говорят, самая не случайная вещь на свете – случайная встреча. Женщину я не осудила. Так как накопила я в копилке моих жизненных впечатлений несметный многолетний опыт общения со своими единоплеменными русскоязычными братьями. Из всевозможных контор и конторочек. Культурно-просветительских и партийно-общественных, ежечасно-ежедневно массово-одурманивающих призывным пустозвонством к единению какого-то сказочно-мифического добра. Которое зацветет однажды, до сих пор не пойму, где, хмельным дурманом всеобщего благоденствия. Да в таком плутоватом балаболстве собратьям-славянам, вот так непруха!, – тоже неохота вникать в Донбасское бытие. … И что же? Ждать, когда зацветёт то благоденствие однажды? Если уже беснуется оно. Печальной, кроваво-трагической скорбью Донбасской трагедии. Которая однажды развязалась и мгновенно углубилась в многозначное пространство на столько быстро, что с самого её начала, ещё быстрее и бесследно, истаяли надежды на то, что угаснет беда так же неожиданно. И быстро. Но есть в этой роковой, выстраданной в годах трагедийной стабильности и другое, что оказалось при этом неизменно постоянным – возможность говорить об этом со многих ракурсов. Главное, чтобы сохранились ясная зоркость зрения и острота слуха. После всего увиденного и услышанного. Но, так получилось, с неверием в совершенство окружающего мира, говорю о той его части, что оказалась отрезанной от всего иного жизненного пространства. И густо населена, как дали им специально-теоритическое определение, людьми лишними. Кто хочет, тот может в этом самостоятельно удостовериться, обратившись к аргументированным источникам. А пока - кишит Донбасский край биологическим планктоном. Выживающим в драматически замедленной рутинной жизни, без эмоций радости. Тянет огромный регион лямку затянувшейся безнадежности. В рамках некоего заданного эксперимента. По наблюдению на вероятную продолжительность своей живучести. И невозможно только говорить об этом. Настолько трагично и бессмысленно такое существование. Получается, даже всего лишь наблюдая за этим плачевным действом, всемерно соучаствуешь в происходящем. Не погрязая в топком болоте грязной политики, - нет, никак не политика, уважаемая мадам, - но, болезненного проникаясь судьбами знакомых и незнакомых людей, я помню, с какой душевной открытостью рассказывала мне одна издавна знакомая женщина о своей поездке в Европу. Целью которой был не вояж развлекательный. Так как с трудом, той долго бедствовавшей бедолаге, удалось наскрести деньги. На билет в один конец. Терять было нечего. Война отняла у неё всё: разрушила дом, лишила убогой работы, погнала, кнутом трагической вынужденности, едва подросших детей в другую страну. И последним своим ударом - завершила излом её израненной души. Превратив её в аморфную, охладевшую к горестям массу. Здравый рассудок сменился абсолютным безразличием. Ко всему. От понимания своей ненужности миру. Тщательная и стерильная сортировка человечности. Она уже о себе вопила. Орала во весь голос. И о том, что она есть, и она существует, довелось мне сказать ещё летом, 2014 года: “ …17 июля 2014 года. Наконец весь мир заговорил о Донбассе во весь голос! Все! Все газеты мира! Все станции TV и радио! Но какой ценой произошел прорыв в информационной блокаде! С высоты более 10 000 метров рухнул в поле пассажирский самолет дальнего следования. Что может быть ужаснее!? На многие километры разбросало обломки корпуса и останки погибших. И под ними - основательно выжженная земля. Земля! Что, измученная страдалица, происходит с тобой этим летом? За что ты так наказана людьми? Рядом в этом районе идут долгие, изматывающие, кровопролитные бои, и горит пшеница. Урожая не будет. Предстоит зима. Затеплилась надежда, что приедут из-за границы эксперты, чтобы расследовать причины падения самолета и увидят человеческую трагедию происходящих в этом районе событий. Значит, мы будем не одни в своем горе! Эксперты едут!!! Мир застынет в ужасе, увидев, наконец, на экранах своих телевизоров наши разрушенные города, спаленные до основания села, убитых детей на руках их родителей, потерявших от горя разум. Ох, как мучительно тянется время, эксперты все никак не могут доехать к месту катастрофы. Мир гудит, как огромный растревоженный улей. Европа скорбит… И зажигает свечи в память о погибших пассажирах. Военные действия в районе падения продолжаются. Но уже понятно, что воздушный лайнер был сбит. Почему не говорят о войне на нашей земле!? Почему с утра и до вечера – съемки обломков самолета на месте его крушения!? Репортажи на TV с комментариями на всех языках мира. И – ни слова! Ни единого слова о нас…, мы же - совсем рядом…! На поле, где произошла катастрофа, слышен грохот орудий… Бои не прекращаются…” А в Европе женщина, начавшая своё добровольное батрачество на чужую семью, поломойка-полотёрка, с жадностью изголодавшейся по сочувствию жертвы жестокого над собой насилия, покорно, без внутренне-душевного сопротивления, с тупым желанием – всё принять, со всем смириться - растворилась в густом жёлтом тумане инородной веры. Приезжала, та моя знакомая, осенью домой. Побродила по руинам дома. Пообщалась со своим городом – на родной сторонке каждый камешек знаком. Со знакомыми – категорически не стремилась встречаться. Избегая утомительных для неё вопросов о её жизни. Но однажды так её прорвало, что не верилось, как многое из её былого потеряло для неё смысл. Какой нравственно зависимой от чужой жизни и веры она стала: - Пошла я в тот храм, в церковь их…, а там мальчик, только говорить начал, исповедуется. И вижу, каким ангелочком он становится, невинным и… добрым… И я почувствовала его чистоту. У меня, как будто крылья за спиной начали расти… Расплакалась я, когда дал пастор ему конфетку… А мальчик пообещал, что не будет больше шалить… Моя подруга, продолжала женщина, была со мной. Она мне так всё перевела. А по-русски со мной никто не хочет там разговаривать. Надо переучиваться. Трудно, но начала уже учить их язык. А то, скажешь где слово своё, а они, не все…, но готовы кинуться собаками цепными на меня…, обзывают…, по-ихнему… Трудно это всё… Живу в комнате с другими заробитчанками. Много нас. Ладим мы все – украинки, молдаванки, русские. Помогаем друг другу. У всех же дома дети. Еда? Так, не кушать же мы туда приехали. Зарабатывать надо. А возвращаться домой не хочу. Потом можно будет и на съёмной квартире пожить… Сдружилась я там с киевлянкой одной… А дальше… Не знаю… Видно будет… Такое тогдашнее состояние женщины, судорожное и неустойчивое, казалось, и описать было невозможно. Но слова нашлись. И стало их ещё больше, когда узнала, как метлой поганой, погнали всех тех заробитчанок, тысячи женщин, мигрирующих по миру наследниц Великой Победы, с глаз долой. До дому, до хаты. Выгнали в 24 часа. Из Европейской цивилизации. Брезгливо терпевшей, кто откажется от дармовой рабочей силы?, их временное присутствие на своих задворках. Но погрузившейся, в новых временах, во мрак смертельного хаоса современного чумного вируса. А Боливар ораву голодных и бездомных, в кризисное время, не выдержит. Рассказала женщина, как быстро собрала своё нехитрое майно. Как билась насмерть с другими русскими мытарщицами - из бывшего Союза – все бывшие - на границе, (о мытарствах Донбасских пенсионеров на Донбасских блокпостах, около десяти тысяч человек за один день там отметились, уже говорила) - лишь бы только домой прорваться-добраться. Лишь бы вернуться на свою землю. Ну нет же спасения на чужих берегах! Донбасская трагедия – о двух сторонах. Ни одна – не радостней другой. И ни одна, в таких, унижающих человеческое достоинство подробностях, не вяжется с грядущим вдохновением познать величие Победы, предполагаемо, единого, по-прежнему, народа. Как это было во времена Второй Мировой войны. Работает невидимый маховик по возвеличиванию исторического факта. Наверное, обоснованно закономерно. Но буксует он, пробуксовывает скрежетом абсурда, как ржавым гвоздём по стеклу скрипит. Разделяя цельность желаемого целого – на две огромные части. Каждая из которых – история. И каждая – злопамятнее и надёжнее людей, её творящих. Кровопролитие на Донбассе, как современный, разрушающий человеческую сущность феодализм, – закономерное послесловие к реальности наступившей эры повального разрушения. Вначале – развал страны Советский Союз. Ознаменовавшей собой, среди других Великих и неоспоримых достижений, Великую Победу. Потом – трупное, тщательно культивируемое разложение нравственности. Приведшее к бесславному времени бушующих национальных конфликтов. Порождающих голод. Безработицу. Нищету. Отныне, пандемия окончательно добьёт иллюзию “процветания” – разруха будет превалировать. Активно бодрствовать повсеместно. Как это происходит уже шесть лет на Донбассе. Готовьтесь, господа, все бывшие советские, сочувствовать друг другу. Но можно и добавить. Более или менее спокойно. В центре Донецка. Не грохочут здесь сейчас пушки оглушающими мозги фейерверками. Притихли конкурсы красоты. Да намозоленными, до тошноты словами – о том же: о буржуйской роскоши в центре города. Где, как на чумном пиру, спешат новые нувориши, не терпится!!!, рассказать всем майсы. Показать, эх…, трава-лебеда-сорняк-дебильный…, свои новые караты. Да подымить небо Донецкое выхлопными газами из своих не игрушечных машинок. Сверкающих баснословной, в военное время, роскошной показухой… Но главное - о здоровье пенсионеров здесь, по-отечески, “позаботились”. Клич – всё для победы над чумой! – понялся своеобразно. Отменились старческие льготы, единственные – по старости, для проезда в общественном транспорте: сидите, мол, старичьё плешивое трухлявое, по норам своим вонючим. Да продолжают ездить старики. Одинокие же, почти поголовно. Кушать хочется. Выискивают, где что подешевле можно купить-урвать. Вот и тарахтят они на маршрутках, которые одна за одной – полусгнившая, реанимированная, на скорую руку, собственность карабасов-барабасов, ату, ребята!, - перед глазами маячат. Опорожняя кошельки дедовские, дырявые. Основная группа продуктов – великая Донецкая радость! – не очень подорожала. Лимоны, панацея от респираторных болячек, – 450 р., килограммчик. По-крутому, накрутку сделали. Как для своих, бедствующих. Прожиточный минимум – шестёрка, с тремя нулями. Да исчезли из аптек многие лекарства. Что означать может, решительно, только одно: вскоре объявятся они, воскреснут. Но – станут дороже. На сколько? А это как счётчики-считалки, в мозгах курирующих эту местную аптечную отрасль, насчитают. А масок, не карнавальных-маскирующих, а медицинских, по-прежнему – НЕТ! Да много льётся в уши советов, как правильно руки мыть. С мылом. А теперь, вдумайтесь, кусочек мыла, во многих семьях, стал слитком бесценной гигиенической драгоценности. Хранится такая ценность, вместе с мыльной пеной, пару раз пользованной, как зеница ока. И, по-прежнему, десятилетия пустозвонной болтовни!, маячит позорным бельмом, в самом центре Донецка, гранитный камень. С надписью-напоминанием о том, как будет на его месте построен памятник женщинам-шахтёркам. Своими руками восстанавливавшими шахты Донбасса, после Второй Мировой войны. И доведшими -работали женщины в шахтных подземельях!, батрачили за мужиков - послевоенную добычу угля до предвоенных показателей. И откровенный, 75 лет после той войны, цинизм забытья об этом. Как исчезнувший, с глаз долой, огромный корабль, плывший, действительно, в грядущее. И севший на мель. Безнадёжно погрузившись в сыпучий песок забвения. Теперь – навсегда. Кораблекрушение. С растерзанными мыслями. В кипящем жаре ежедневного кровопролития. В городе, разорвавшемся на части. Между которыми – обвал человеческого отчуждения. Противостояние жизни, разлагающейся, и жизни, зарождающейся, в схватках зверского насилия. В канун 75-летия Победы. Всё или ничто. Как и убогость жизни местного одинокого старика. Оказавшимся одним из тех, кто бросали в 1945 году фашистские знамёна к стенам Кремля, во время первого парада Победы. В Москве. Не осталось свободного места на его, дедовском пиджаке, так много получил он боевых наград. И обшарпанная, скулящая нищетой квартира Донецкого блокадника. Как музейное наглядное пособие, имитирующее-воссоздающее человеческое жильё, из времён выживания Донбасской старости, в XXI веке. Ощущается это - как спекуляция на вечных человеческих ценностях. По кругу, начиная с изощренного лукавства “понимания” беды ближнего своего. И когда вспоминают об избранных немногих, забытых и ущербных, когда приходит время состряпать ролик для чьего-то насущного пиара. Прокручивается он всегда одинаково: покрасоваться бы в лучах лживой благотворительности. Без никакой политики. Понятное дело. Физическое истребление людей, современными способами, никак не может считаться политикой. Прочистка человеческих джунглей, по Ницше. Как и промывка обывательских мозгов призывами, как правильно проводить время во время самоизоляции. Люди наивные! Постигните своими сознаниями, притравленными лайковыми бациллами! Закаты чередуются восходами. Веником, о несколько веточек, грязь с пола не сметёшь. А история идёт по кругу. Выпал из обоймы многонационального единства братский народ Донбасса. И предчувствие ненужности фальшивых лозунгов, тянется оно с 2015 года, себя оправдало. А бытие Донецкое, странно-блокадное, стало мучительно ясно напоминать существование обезличенной толпы на Богом забытой земле. Да не исправить уже свершившееся зло. Разве что, поразмыслить, пристально вглядываясь в его злотворимую сущность. Которая не собирается, пока, никак, восвояси. А преддверие Великой, исстрадавшейся Победы - всё ближе… С уважением, Людмила Марава. ДОНЕЦК!!! P.S. Попэлюшка – по-украински золушка.

Советско-афганский фунт лиха. Когда советские входили в Афганистан, год 1979, никто не предполагал, что война эта, часто называемая афганским конфликтом, невероятно быстро туго завяжется долгосрочным кровавым узлом. В хронике обстоятельств. Именуемых вслух историей Советского Союза, конца ХХ века. Дружественная помощь народу Афганистана. Как часть многословных заковыристых вариаций, на тему официального оглашения очень многомиллионному народу СССР, и всему миру, о причинах пересечения советской армией афганской границы. Всё. Разве что, возбуждённо-смеющиеся лица молодых солдатиков, призывников-салаг – со всего бывшего Союза. Мальчишки, сидящие на стальной боевой броне движущихся вперёд с оглушительным рёвом танков. Расшалившихся диким зверьём, быстро, огненно-громовой лязг ещё быстрее семенящих по земле гусениц, ненасытно жадно подминающих под себя, на себя, от себя , кустарным способом вымощенные булыжниками жёсткие, как настил Земного ада, Афганские дороги. Ребятня, свеже озеленившаяся, заражённая пороховым, он витает в воздухе, аж противно скрипит на зубах!, боевым азартом. Весело помахивающая руками (потом, когда потеплеет, мгновенно бросится в глаза, как необычно выглядели на ребятах Советские гимнастёрки с закатанными, по локоть, рукавами) перед объективами теле и видео камер. Они, метры беспристрастных кино и аудио плёнок, донесут вскоре вопящие реализмом сюжеты о первых километрах продвижения армейских колонн, тяжёлая техника, пехота, десантники, по дорогам неизвестной страны. Нервным росчерком трясущейся, от болезненной немощи, рукИ бывшего руководителя страны, загнавшей сюда приказным порядком юнцов. Необстрелянного, слабо обученного военному делу призывного молодняка. На убойно каменистые лабиринты Афганского жестокого выживания. Территорию – специфического ислама. О чём бы здесь ни говорить – именно с него и надо начинать. Это – как некогда руководящая роль коммунистической партии Советского Союза. В который раз люто ощетинившейся тогда, в 1979, в противостоянии с мировым злом. Но, если говорить об этом, тогда никогда не забывать: в быстро меняющейся плазме событий - зла не становится меньше. А добро – оно обречённо дрейфует среди островов растущего бесчестия. Дальше, в последующие месяцы - новости из Афгана немного оскудеют. Но будут приправлены они мельканием на экранах телевизоров смуглых, зло косящих настороженными прищуренными взглядами мужских лиц. Поголовно - небритых и с огромными тюрбанами на макушках голов. Заросших курчаво-густыми, годами не стриженными волосами. Люди – загадки. Живописно одетые суровые мужчины, на ногах - широкие шаровары, на плечах – свисающие до щиколоток бесцветные безразмерные робы. У некоторых, в огромных, покрытых навсегда не смываемым коричневым загаром, лапищах, потёртые, много раз стрелявшие карабины. Аборигены притаившейся глубокими горными ущельями земли. Многие местные – босые. Но все - себе на уме. Народ – мало известной Азиатской страны. Живущей бедно. По законам другого вероисповедания. Страны, прозябающей, и по сей день, в меридианах и амплитудах приторможенного средневековья. …Бледнолицым мальчишкам-солдатикам, из Советского Союза – выдали потом, цвета хаки, не мнущиеся в руках панамы. С цепко удерживаемыми металлическими дужками дырочками, по окружности головы, для вентиляции. И с широкими, простроченными по кругу грубыми нитками, полями… И автоматы. Советские. Калаши, как их называют наши. Ребята поверили, так им сказали, что их помощь – очень нужна стране. В которой они оказались… Солнце в Афганистане палит каждый день нещадно. До 45* - летним днём, в горах. Выжигает лица и шеи. Постоянно хочется пить. И леденит сковывающим насквозь безволием уставшие за день тела. Следом. Ночью. В температуре – до -10. Замерзали до смерти солдаты в тентовых палатках, на горных стоянках. Засыпая, беспробудно, распаренными афганским пеклом, в кинутых прямо на землю спальных мешках. Именно там, в горах, будут происходит многочасовые изматывающие бои советских с племенами. Воинственно-враждебно настроенными против русских. Которых там, в Афганистане, по-афгански, называют – ШУРАВИ. Полномасштабная гражданская война, которая уже вовсю пылала в Афганистане, до прибытия советских войск, означала только одно: начинался период затяжного военного конфликта. На своих плечах, вещмешками, весом до 40 килограмм, тащили на себе, рты- на замках молчания, глыбы афганского синдрома, в горы, с гор, молодые ребята. Для которых, мужество отчаянно смелых и рано постаревших первыми сединами на висках, не стали тогда разменными монетами. В понятиях Родина, Отчизна, солдатский долг, патриотизм. Честь бойца. Советский Союз. О геройстве служивых, из того опально-дымного времени, не принято, в общем-то, много говорить. Темя –специфическая. И больше она - для людей, проявляющих к ней свой личный интерес. Но, если зацепит она каким-то шальным образом – разорвёт в хлам мысли. Достаточно только поинтересоваться героизмом солдатских будней. Озадачиться состоянием афганских дорог, связующих и сегодня между собой горные кишлаки-деревни. Зигзагами огромной жирной змеи анаконды петляют серые ленты, эти рукотворные безасфальтовые прямолинейсти, среди отвесных, недоступных пешим восхождением на них, на горные вершины. Внизу, с обратной от серпантиновых скал дорог – отвесные, под прямым углом к дорогам, пропасти. Не один, подбитый смертельным дождём льющегося из невидимых горных щелей артобстрела советский бронетранспортёр, со всем экипажем машины, рухнул в бездонную афганскую пропасть. И такие поражения так болезненно переживались… Невозможность собрать останки переломанных вживую тел. Заторможенность осмысленности. Неспособной вообразить мгновенную трагичность внезапно оборвавшихся молодых жизней. На последнем своём издыхании пролетевших над проклятой пропастью. Язык не поворачивается озвучить, сколько тысяч километров вдали от родного дома. Который в Сибири. Или на Урале. А, может, и в Киеве был. Перевал Саланг. Стратегически важная отметка в георафии Афганистана. Советские посторили здесь туннель, длиной 2, 7 километров. Всемирно известным он стал после разыгравшейся здесь печальной трагедии. Случившейся здесь в годы присутствия в Афганистане шурави . Воздастся Небом тем, кто вспомнит дословно эти трагические даты. Всех советских, погибших в Афганистане. 3 ноября, 1982 года . Дорога-высотка – в узком трубообразном тоннели. Колонна грузовых КАМАЗов. Голова колонны медленно вошла в туннель. Внутри машина-бензовоз подорвалась на минах. Огонь, горящее бешеным пламенем топливо, из огромных бензобаков. Сжигаемый огнём в туннелевой темноте кислород. Мучительное удушье 176 бойцов. Газовая душегубка. Отступать – невозможно. Слишком узкая дорога. Слишком длинная шеренга не имеющих возможности маневрировать машин. 23 февраля, 1980года. Колонна машин остановилась в результате ДТП. 16 военнослужащих задохнулись выхлопными газами. Позднее туннель был взорван. Чтобы отрезать север Афганистана от юга. В 2002 году – восстановлен. Газета WASHINGTON POST , от 24января, 2018 года : все дороги в Афганистане строятся из дешёвых материалов. Не выдерживают и нескольких месяцев эксплуатации. Туннель на перевале Саланг так и не был достроен: деньги рассифонили по фирмам однодневкам. Очень прибыльный бизнес. Строительство дорог. Добрыми словами вспоминают здесь шурави. Они построили нам школы, говорят пожилые афганцы. Больницы. Привозили продовольствие, медикаменты. Развозили, рискуя жизнью, по кишлакам. С очень большим почтением вспоминают в Афганистане русских. Мальчишек-срочников. Не ведавших страха. Из бывших республик бывшего Советского Союза. Более 15 000 их погибло за годы десятилетней афганской войны в Афганистане. Неофициальная цифра – около 26 000. Сотни инвалидов. Сотни раненых, проходивших долгую восстановительную реабилитацию. Наотмашь отхлёстанные по щекам: а мы вас туда не посылали. … Позорно разлагающее плоть огромной страны убытие в небытие… Развал Союза. Годы откровенного бандитизма и приспособления к политике дикого капитализма. Новые песни. Новые герои. В малиновых пиджаках. Новые машины. Новое – всё. И ощущение свой ненужности в своей стране. Это – хуже, чем подлость человеческого предательства. Это – ещё хуже, чем рюкзак, в 50 килограммов, за плечами. Это – падение в пропасть животной свирепости. Когда видишь сытые рожи. Выполняющие обряд празднования даты вывода Советских войск из Афганистана. Прибывающие в городской парк в элитно дорогих машинах, с затемнёнными стёклами. Потопчутся они по сцене, перед микрофоном – на её середине. Пощебечут, по очереди, бравурно, легковесными фальшивыми словами, об афганском конфликте. Один из ораторов прилюдно прослезится. Поплачет. Посопит нежданными соплями в носу, хилый трусливый сопляк. Наверное, боязно стало, стыдно, когда разглядел перед собой скопление совести. Как памяти. Обогащённой моральной оценкой происходившего с ними в их жизнях. Мужчин, стоящих тесной толпой. Братство воинов-афганцев. Внутреннее подтянутых. Постаревших, поседевших. С непокрытыми головами. Многие – в куртках нараспашку. Видны тельняшки – нательное бельё десантников. Заметны в толпе инвалиды, в инвалидных колясках. Которые подкатили к импровизированной трибуне всегдашние надёжные товарищи по службе. А из радиорубки гремят афганские песни. Самодельные. Под гитару. Их писали ребята-афганцы. Обо всём. Но с главным в текстах: о жизни. Она гудит на боковой аллее парка. Там – солдатские полевые кухни. С дыщащими жаром-паром алюминиевыми котелками. С рассыпчатой солдатской кашей. Слюни текут, такой аппетитный аромат плывёт над парком. Полевой кулеш, с кусочками распаренного мяса, внутри каши. Обязательные боевые 100 граммов водочки. Товарищ, на Родине же мы… Не победа… Да жизнь на кровавые куски исполосована. Да помянуть же ребят своих надо… Страшное время пережили… Рожи со сцены, кто заметил?, под шумок на премиум классах укатили. Не оглядываясь. Не пошли брататься в афганский народ. Силища есть он, даже и в старости. … Когда рассматриваешь фотографии времён афганского конфликта, проникаешься чувством горького сострадания. К мальчишкам в военных формах, утрамбовавшим своими юными, два десятка, от силы, жизнями афганские дороги. Наверное, горы той далёкой, мало известной страны, будут всегда помнить привкус горячей крови наших бесстрашных пацанов. Повезло тем, кто выжил. Донецкие – тоже были в Афгане. Многие туда уезжали из Донбасса молодыми и здоровыми хлопцами. Часть – вернулись Другие возвратились домой грузом 200. … …Задымился перед глазами воздух Донецкого лета. Когда, идя по одной из улиц Донецка, услышала афганскую песню. О той далёкой войне. Пошла на голос мужчины. Который песню эту пел. Замедлила шаг, соображая: что там, впереди, происходит? Мужчина, по возрасту более, чем средний, в современной военной форме, пел. Красивым голосом, баритоном. Не надрывался. Пел, как дышал. Голос усиливался в пространстве аудио колонкой. Стояла она на земле, рядом с футляром от его гитары. В футляре видны были деньги. Кругляши рублёвые. Несколько бумажных купюр. Я остановилась рядом с мужчиной. Он перестал петь. Наши взгляды встретились. Он молчал. И мне было неловко… Когда увидела, сколько боевых наград было на его форме. - Вы… афганец? – Нелепость такого вопроса его не озадачила. - Да. – Твёрдым голосом. Широко, для бОльшей устойчивости, расставив в стороны свои ноги. Готовый говорить со мной. Случайной, в его жизни, прохожей. - Вы… и сейчас служите…? - Служил. По недавнему ранению вышел в отставку. – Ухмыльнулся широкой усмешкой. Наверное, с мыслю: дальше спрашивай… - А… зачем здесь…? – Я указала своей рукой на раскрытый футляр. - Кормить семью надо. За себя и за своего зятя. Он погиб этой весной. Три девчонки остались. Младшую дочка родила этой зимой. Полгода только прошло… Как… - А… песни афганские… - И там служил. – И вдруг, обняв крепко свою гитару рукой, он расстёгивает верхний карман гимнастёрки, для документов, и достаёт своё военное удостоверение. Залапанное, обмягчившееся бумажными трещинами, на обложке своей. Выданное ему ещё тогда, когда было ему 19 лет. На фотографии – его же лицо, молодое и честно гордое. – Призвали меня в 80-ом году. О, Господи…, уже прошлого века… Солдатом срочником отправился в Афганистан. Несколько недель военной подготовки – и на серпантин. Горный. До службы успел получить водительские права. Так и прошоферил всю свою службу. - Был ранен? - Одна контузия. Несколько недель отпуска, домой получилось съездить. - А песни? - Так это душа моя поёт… - И, оживившись. – Вы увидели мою фамилию? – Он поднёс своё удостоверение к моим глазам. – Я – победитель, ну, не первое место…, конкурса афганской песни. Раньше проводились такие на Украине. - Так…, почему здесь…? – Я не решалась назвать человеческое унижение афганца этими словами – униженная солдатская честь. - Кормить детей надо. – Отрезал он чеканно. - Демобилизовались… Но что-то же вам дадут? Пенсию военную… - Подачку…, бывшему… Дырку от бублика. - Улыбнулся он. – И назвал предполагаемую сумму его пенсионного военного пособия… Вполне возможно, мой разговор с бывшим, настоящим афганцем продолжился бы и дальше, но прервала его подошедшая к нам женщина: - Уважаемая, идите своей дорогой. Пусть поёт товарищ. Такой красивый у него голос! – Бросили она, небрежно, какие рубли в гитарный футляр… И по сию минуту я слышу слова женщины. Мы с афганцем поняли их, как двое, из одной связки. … Так и крутятся они, те слова, в моей памяти. Как отметина страшного выстрела в человеческую суть. Может быть она разной. У разных людей. Жарким было прошедшее лето. Изнуряюще горячим. У воды, речка наша городская, Кальмиус, довелось увидеть пару молодых людей. Девушка сидела на камушке, у самого берега реки. Читала книгу. Рядом с ней стоял парень. И ловил рыбу. Упоённо-азартно, увлечённо. Когда он обернулся, всем телом, я вздрогнула. Весь его живот был исполосован в этот самый момент глубокими заживающими шрамами. Рубцами после операции. - Что с вами? – Я вскрикнула. - Участие в конфликте. - Ответил парень буднично. - Вы воевали? - А, что, в конфликте, разве воюют? – Вопросом на вопрос. И напрягшись, всем телом, и задышав часто. - Так…, судя по глубине ранения, у вас, наверное, инвалидность есть? - Была бы, если бы остались свидетели моего ранения… Доказать ещё надо. - Успокойся, успокойся, Петь. – Запричитала девушка, отбросив книгу в сторону. И подойдя к парню. – Докажем. – Поглаживая его ласково по его плечу. - После дождичка в четверг. – Отрезал парень. Избавляясь от её руки… … Донбасский конфликт. Так называются эти затяжные боевые действия в Донбасском регионе. Что-то страшное случилось. Новое время настало. Новые герои появились. И пиджаки замелькали. Не малиновые. Фиолетовые. С уважением, Людмила Марава. ДОНЕЦК!!! P . S . Афганцы – люди особенные. С обострённым чувством ответственности в груди. Шурави́ (перс. شوروی‎, šouravī — советский, от араб. شورى‎, шура — совет) — историческое название советских граждан в Афганистане. Произошло от афганского названия советских гражданских и военных специалистов, в большом количестве работавших в Афганистане с 1956 года.

130 на 80. Проходят люди ску ш ные, Такие равнодушные Мимо кем-то брошенных зверей. Холодно на улице. И мечта не сбудется… …Час погреться возле батарей… Слова из известной песни. Местная жизнь, блокадно-Донецкая, изобилует новостями. Есть этому и объяснения. Даже если и не горите Вы желанием вникать в подробности бытия, не напрягайтесь, о Вас позаботятся. Привлекут к жизни общественной. Рассылкой на Ваш телефон расписания всевозможных празднеств. И, соответственно, обрадуют анонсами сопутствующих им событий. Типа, концертов, тонусно-развлекательных. Для поднятия настроения(!). И с особой заботой сообщат, на телефон же Ваш, что жить надо легко. И безболезненно. Самому о себе заботясь. Соблюдая индекс массы тела - 19-25 . И поддерживать давление в норме - 130 – 80. Пожалуй, и не узнала бы я об этом, если бы ни соседская бабушка, старушка вёсен и зим, так себе, под 80 с лишком. - А тебе, что, не прислали повестку об этом… - Бабулька скривилась морщинисто. Соображая-вспоминая, о чём хотела у меня дознаться. Попутно вытянула она до упора трубочкой свои белесые губы. Напрягла-избороздила натужно морщинами лоб свой. И вздохнула тяжко. Извиняясь, что ли, за своё, по ходу неожиданной со мной встречи, любопытство. Я тоже почему-то усиленно сморщилась. С предельной показной выразительностью на моём лице стараясь припомнить, что было мне особенно памятно-интересно в последнее время. И, с искренним сочувствием неожиданной бабушкиной забывчивости, понимая, как постоянные внешние тревоги, протяжённостью шестой блокадный год, по прямой, закрученной в тугую мрачную спираль Донецкого безвременья, могут беспокойно сказываться ветреной рассеянностью и в быту любого человека. И в мыслях его. Скопом трагическим, мучительно трудно разрешимым - у людей пожилых. Уже говорила. И опять говорю: около четырёх миллионов ныкаются сегодня таких, опустошённо-отрешённых, будылями безлистными пересохшими, на Донбассе. Обременённые. Все! Особой озабоченностью: как выжить в полном одиночестве…? Но, между тем, задала я общительной бабушке наводящий вопрос, который мог растормошить её притормозившую, совсем – не кстати, память: - А, что, Вы табульку какую-то получили…? Так, мне ничего не приносили… - Пожала я плечами. - Да нет! – Разволновалась бабушка. Окончательно запутавшись в своих мыслях. Которые не хотели никак скакать жеребцами резвыми по её мозговым извилинам. – На телефон мне это прислали… - А… - Мне радостно стало. – Так у меня телефона нет. – Развела я широко в стороны, естественным жестом своей непричастности к её проблеме, руки свои. - Нет!? – Старушка обалдела от такой неожиданной для неё новости. – И как же ты…? Без него обходишься…? – Слишком много значат мобильные телефоны в жизни сегодняшних Донецких старушек. За неимением финансовых стабильных поступлений, оскудели-растаяли некие былые накопления, массово старики отказываются от телефонов домашних. А когда-то всякой телефонной связью тешились вволю… - Да как. Нормально мне живётся без телефона такого. И, вообще, знаю… Читала много об этом - вреден он, телефон этот мобильный. – И, немного подумав, увлеченно добавила: - И потом, что за ерунда такая – трезвонить по пустякам… Забыли, как жили когда-то без него? – Очень многозначительно я смотрела на бабушку. - Я многое чего забыла… Заставили… - Проворчала бабулька смущенно. Но потом достала из глубины вылинявшей, некогда - чёрной сумки, с ручками, расслоившимися мелкой, от старости, синтетической трухой, свою старенькую MOTOROLу . Изловчилась, зажала телефон в одной своей руке. Потеребила скрюченным, как скрепка, указательным пальцем другой своей руки его заедающую плотно прорезиненную панель, выглядевшей вздыблено-агрессивно, и, близоруко сощурившись, потыкала по той панельке с полустёртыми цифрами на ней. И облегченно вздохнула: удалось найти сообщение: - На. Смотри. Нагнувшись к телефону, увидела я ряды текста. В верхнем, залапанном стеклянном узком пространстве допотопной MOTOROL ы. Знала я, что телефон этот, легендарно-исторический, был подарком бабушке от её внука. Которому родители купили, ещё на его десятилетие, новый. А десятилетие это юбилейное было… Аж до царя Панька, как говорят у нас, в Донецке. Но до того дня телефончик тот старенький успел послужить, отменно, кому-то из родителей мальчика. Да… В любую минуту дня любого не забывается, в нервном беспокойстве непрекращающихся противоречий, как быстро уплывает в невозвратимую невидаль время… И, как мало, что меняется вокруг. И даже на крохи не приближается насущное к тому, условно хорошему, что было когда-то… В лабиринтах прошлого. Скоро, как шесть лет тому назад. - Да. И в самом деле – беспокоятся о Вас, бабуля. Чужие дяди и тёти… Радуйтесь! – Ещё раз быстро пробежав глазами сообщение на телефоне, я обратилась со смехом к бабушке. – Про индекс этот мне чего-то не очень всё понятно. Вы же уже не девушка. Мышечная масса Ваша, да и вес тела, кстати, уже давно уменьшились. Так что, и цифры этого индекса у Вас будут совсем другими. Потому что ориентиры Вашей сущной идентификации, извините меня, необратимо изменились. Это – если по-простому. О годах Ваших… А давление… 130 на 80… - Я присвистнула. - Издевательство просто какое-то… И, сосредоточенно думая про себя: давление беды Донбасской не может давить на мозги человеческие умеренно-удобоваримым давлением тяжести. Насильственно впаянной в мозги отчаянием безостановочно-напористо и многолетне переносимого человеческого горя. Наблюдения со стороны: обвал телесной и нравственной выносливости в таком адовом вареве происходит. Неизбежно. Стремительное разрушение психики. На которую давит космическая плита Судьбы. Тяжелее, чем карающая стальная трагичность. Свершившегося разъярённого рока. - И ты так думаешь…? – Бабулька, казалось, мгновенно и на лету прочитала мою недомолвку. И глубоко-волнительно оживилась. – Мы тоже с Ильиничной разозлились… Какого лешего так издаваться над нами… “Гнев бессилия – самый страшный гнев.” - Безоговорочно солидарна с Михаилом Афанасьевичем Булгаковым. Помню, как месяц назад “шерстили” знакомая бабушка и её подруга, на слабых старческих ногах, аптеки города. В поисках лекарства для понижения-стабилизации давления. Запомнила я тогда, как горестно она, моя знакомая старушка, произносила мне, когда мы с ней не часто, но всё же встречались где-нибудь на улицах города: - Понимаешь, как началось всё это, не знаю, как и называть…, так и живу каждый день, как в шипящем огненными вспышками котле-кипятильнике… Голова огнём горит… Сколько капустных листьев извела… На голову свою… А сердце своё в кончиках пальцев чувствую… Давление не падает… 200 на 140… А таблетки завезли такие дорогие, что одна пластина стоит моё с дедом пропитание на несколько дней. Так не только у меня оно такое высокое. И у него, у деда моего – тоже по мозгам давление его бьёт… Да ещё и ноги его судорогой сводит… И стригу я, деда-то моего, сама… Так нам дешевле получается… Ворчит старый, что не всегда у меня ровно выходит… Хорошо ещё, что мастер сапожный скидки нам с дедом делает… Когда набойки на ботинки наши бьёт… Да и мы его не обижаем. Приношу ему то пряник какой… То пакетики чайные… Сидит он в каморе своей, сапожной, целыми днями… Дальше. Я слушала. И не пыталась даже вникать в смысл слов, попадавших в мои уши… Очень искренних, по своему предназначению, кристально чистых и правдивых. Напоминавших душевные вариации на одну и ту же тему. С названием, в котором неизменно-обязательно присутствует определение – Донецкий, Донецкая, Донецкие... Одновременно происходило моё абсолютное мысленное абстрагирование от происходившего. С концентрацией на главном: я уже слышала… Я же уже слышала всё это ! Затрудняюсь только сказать, в который раз слушала это опять… Мне всё это было, до моей внутренней душевной боли, очень знакомо. Частично, в каких-то отдельных моментах, – пережитое и мною самой. Но осталось, и по сей день, непонятным, почему, не прикрывая лица свои масками, люди так легко и чистосердечно делились своим личным-сокровенным… С лёгкостью доброволия вскрывая в душах своих нарывы болезненно переживаемой истомы отчаяния… … …С большим трудом даётся мне отвага быть терпимо-нежной со знакомыми стариками. Знаю. Как мгновенно они распаляются своими мыслями, как сообразительно умело и всегда целенаправленно обоснованно вовлекают они слушателя в свои проблемные монологи. Едва только почувствуется интерес к ним того, кто готов слушать. И, в уединённой ясности, пусть даже, и поверхностного взаимопонимания, выслушивать их выстраданные старческие исповеди до конца. Исповеди, как покаяния. Как огромные жизненные истории. А для меня – эпизоды из жизней знакомых и совсем не знакомых мне людей. Надолго застрявшие в моей памяти чужие откровения. Это же есть пытка существования, так думается мне, – глубоко и трагически страдать, в раздражительно-пагубном одиночестве кем-то ущемлённой старости. В постоянном мраке ненасытно сжирающего жизнь твою безвременья. И, будучи ко всему этому не подготовленным, не понимать – за что? И почему… Оглядываясь всё же по сторонам. И заглядываясь на звёзды. Их всегда много на небе. Когда Земля плывёт по орбите своего многовекового бытия… Когда, в ровно назначенный час, оказывается голубая планета в безбрежье ночного затишья… С уважением, Людмила Марава. ДОНЕЦК!!! 4 ноября. 2019 год. P . S . Это моё эссе сопровождает снимок глубоко мною уважаемого Сергея Воробьёва. Стихия природы, засвидетельствованная Сергеем, совсем недавно, на Рижском взморье, в равной степени вдохновила и меня… Сергей Воробьёв - писатель, исследователь-полярник, фотограф. И замечательный человек…